Как полагают современные исследователи, появление «Московского наблюдателя», а спустя несколько месяцев и пушкинского «Современника» было реакцией на доминирование в российской журналистике тех лет полонизировано-космополитического направления. И то и другое издание отличалось консерватизмом, и то и другое открыто выступало против профанации патриотизма под вывеской казенной официозности. Важно отметить, что именно в середине 30-х годов позапрошлого столетия и Пушкин, и «наблюдатели» попытались заложить основы национальной российской журналистики, уходящей корнями в традиции русского народа
[222].
Другое дело, что надежды, которые Пушкин, Гоголь, как и некоторые другие петербургские литераторы, связывали с московским журналом, оправдались не полностью. Неудача «Московского наблюдателя» как коммерческого предприятия объяснялась именно тем отсутствием деловой хватки и учета интересов широкого круга читателей, которым отличались петербургские оппоненты москвичей. Как ни пытались москвичи противостоять наступающей эпохе буржуазной пошлости, растлевающей душу человека, но ее соблазны диктовали законы литературному рынку и массовому книгоизданию.
Гоголь в своих письмах призывал к трезвой, практической и повседневной работе на почве журналистики, к борьбе с «глупой» «Библиотекой», к борьбе за читательскую аудиторию и был весьма резок в своих оценках: «Мерзавцы вы все, московские литераторы, — писал Гоголь Погодину еще на этапе организации журнала 20 февраля 1835 года. — С вас никогда не будет проку. Вы все только на словах. Как! затеяли журнал, и никто не хочет работать! Как же вы можете полагаться на отдельных сотрудников, когда не в состоянии положиться на своих? Страм, страм, страм! Вы посмотрите, как петербургские обделывают свои дела. Где у вас то постоянство и труд, и ловкость, и мудрость?.. Вы сначала только раззадоритесь, а потом чрез день и весь пыл ваш к черту… Если вас и дело общее не может подвинуть, всех устремить и связать в одно, то какой в вас прок, что у вас может быть?
Признаюсь, я вовсе не верю существованию вашего журнала более одного года»
[223].
Пророчество Гоголя сбылось. И всё же «Московский наблюдатель» в редакции первого состава (1835–1838) оставил значительный след и задал важный вектор всему последующему общественно-литературному процессу в Москве. Многозначность этого влияния видится нам в отстаивании традиционных ценностей и идей русской соборности, получивших свое последующее развитие у славянофилов.
В программной статье С. П. Шевырёва «Словесность и торговля» (1835, № 1) острие критики было направлено и против «торгового» направления в журналистике, возглавляемого редактором «Библиотеки для чтения» О. И. Сенковским, и против либерально-демократических взглядов «Телескопа» Н. И. Надеждина и В. Г. Белинского. Одновременно, как полагает В. М. Гнеденко, своей статьей Шевырёв обращал внимание правительства на возникновение опасной тенденции, когда богатые люди в России имеют возможность становиться откупщиками в области журналистики, литературы и искусства. В области идеологии такое влияние рынка могло сказаться самым негативным образом на имперской политике. Став полновластным господином в прессе, рубль неизбежно размывал границы сословий, разрушал общественную иерархию и угрожал ввергнуть страну в хаос переворотов. При этом Шевырёв утверждал, что руководить процессом должно не денежным мешкам, а просвещенному правительству, причем не столько сдерживая деструктивные тенденции, сколько развивая созидательное направление в государстве.
В этом вопросе позиция ведущего критика «Московского наблюдателя» почти буквально совпадала с точкой зрения А. С. Пушкина
[224]. Однако на все неоднократные подобные предупреждения официальный Петербург отвечал молчанием. Тем не менее всё более востребованным по мере распространения в российском обществе «идей материального интереса» становится национально-государственное и консервативно-охранительное направление, последовательное и системное выражение которого представил позднее в своих изданиях Михаил Никифорович Катков.
Дебют Михаила Каткова на поприще изящной словесности пришелся на канун окончания университета, когда в «Московском наблюдателе» уже новой редакции во главе с Белинским был напечатан его перевод сцен трагедии Шекспира «Ромео и Юлия» (1838, апрель, ч. XVI, кн. 1, 2; июнь, ч. XVII, кн. 2; июль, ч. XVIII, кн. 1).
Иван Иванович Панаев (1812–1862), впервые встретившийся с Катковым, только что окончившим университет, в теплый солнечный майский день 1838 года в беседке усадьбы Боткина в Петроверигском переулке на Маросейке, писал, что Белинский и его друзья видели в Каткове «замечательное литературное дарование и большое расположение к философским занятиям…»
[225].
Первоначальный вариант своего перевода трагедии Шекспира Катков решил направить в петербургский журнал «Сын отечества», редактируемый Н. А. Полевым. Но тот не торопился с публикацией молодого московского литератора. Она появилась в журнале спустя год, весной 1839 года. К этому времени Катков уже подготовил следующий вариант перевода, существенно переработав прежний. Этот курьезный случай показывает характер связей Каткова с периодическими изданиями Москвы и Петербурга. Явно Катков нуждался в опытном наставнике, которым для него на этом этапе и стал Белинский.
По поводу публикаций начинающего коллеги критик оставил доброжелательный отзыв в майском номере «Московского наблюдателя» (1839, ч. II, кн. 3): «Да был еще напечатан в „Сыне отечества“ первый акт из „Ромео и Юлии“, перевод г. Каткова. Этот первый акт был отослан г. Полевому еще прежде, нежели вышла первая книжка „Сына отечества“ прошлого года, но в помещении перевода было отказано — по причине его крайнего несовершенства. Но, господа, в год много воды утечет, а человеческому совершенству нет пределов: перевод ровно через год был помещен, без позволения переводчика, который совсем не желает быть в каких бы то ни было отношениях с „Сыном отечества“, и к крайнему его сожалению, потому что, недовольный своим переводом, он совершенно вновь перевел весь первый акт»
[226]. К слову сказать, впоследствии Белинский назвал перевод Каткова «замечательным по своему поэтическому достоинству»
[227].
