Переведенная и вырванная из общего контекста формула «всё действительное — разумно», как это часто бывает при догматическом отношении к источнику, больше навредила новой редакции журнала, чем помогла. Отвлеченные рассуждения и незанимательные тексты были мало интересны публике. Назидательностью общего тона вряд ли можно было бы увлечь читателя, привыкшего к разнообразию жанров. Узкая идейная и тематическая заданность, специфичность и сложность поднимаемых проблем предопределили печальный итог «Московского наблюдателя».
К тому же постоянно возникали сложности бюрократического характера, забиравшие у Белинского последние силы, не принося ни морального, ни материального удовлетворения. Еще в феврале 1839 года в письме к И. И. Панаеву Белинский сокрушенно признавал, что не может продолжить издавать «Наблюдателя» и, чтобы не умереть с голоду, должен ехать в Питер, чем скорей, тем лучше. «В Москве нечем мне жить — в ней, кроме любви, дружбы, добросовестности, нищеты и подобных тому непитательных блюд, ничего не готовится»
[234].
Совершенно измученный, Белинский в июне 1839 года оставил «Московский наблюдатель». В течение июля — октября 1839 года он являлся московским корреспондентом изданий А. А. Краевского, а затем в конце октября 1839 года переехал в Петербург и стал основным сотрудником и фактическим редактором отделов «Критика» и «Современная библиографическая хроника» в «Отечественных записках» вплоть до весны 1846 года. Одновременно Белинский печатался в газете «Литературные прибавления к „Русскому инвалиду“», которая была переименована с января 1840 года в «Литературную газету».
В планы критика входило также привлечь к работе своих прежних постоянных сотрудников и друзей — Красова, Кольцова, Клюшникова, К. Аксакова и Каткова. К последнему в это время присматривался и Алексей Дмитриевич Галахов (1807–1892), составлявший вместе с Белинским отчеты о литературных новинках Москвы в издания Краевского. Галахов оставил интересные заметки о совместной работе с Катковым, с которым впервые встретился летом 1839 года. В имении князя М. Н. Голицына в селе Никольское (что находилось в 20 верстах к западу от Москвы) Галахов давал уроки сыновьям князя. Здесь же он познакомился с матерью Каткова Варварой Акимовной, гостившей в семействе Голицыных с младшим сыном Мефодием, тогда как старший Михаил готовился к сдаче магистерского экзамена на квартире в Москве.
Поступившее от Галахова предложение Михаилу Каткову разделить с ним его журналистскую работу было принято не только с удовольствием, но и с благодарностью. Особенно радовалась за сына Варвара Акимовна. Как вспоминал Галахов, лучшего работника ему нельзя было и желать: «Катков работал скоро, но в каждой работе выказывал необычайную даровитость и редкое по летам научное знание. Как по мысли, так и по изложению критика его отличалась силою, меткостью и оригинальностью»
[235].
Согласно другой версии, изложенной В. И. Кулешовым, Катков еще в начале 1839 года, то есть до приезда Белинского, был в Петербурге и установил личный контакт с Краевским. Летом 1839 года, перед тем как решиться пригласить Белинского, Краевский даже предлагал Каткову место главного критика, но договор по каким-то причинам не состоялся. Катков же рекомендовал Краевскому Бакунина и сам обещал написать биографию Гегеля. Он начал присылать статьи и переводы стихотворений Гейне
[236].
Очевидно, уже тогда в журналистском сообществе обеих столиц Катков сумел зарекомендовать себя как работоспособный, вполне самостоятельный и, главное, перспективный литературный сотрудник, что вносило элемент интриги в отношениях с Белинским, не без оснований рассматривавшим своего младшего коллегу как конкурента. К профессиональному соперничеству примешивались обстоятельства личного свойства. И Белинский, и Катков в это время были увлечены Александрой Михайловной Щепкиной (1816–1841) — «барышней», младшей дочерью актера Михаила Семёновича Щепкина.
На возникшую напряженность с Катковым Белинский прямо указывает в своем письме к Н. В. Станкевичу (29 сентября — 8 октября 1839 года). «Вторым номером <„Московского наблюдателя“> кончилось участие Каткова, перешедшего в „Отечественные записки“, — пишет он. — Я совершенно оправдывал поступок Каткова, потому что бедному человеку не для чего тратить труды и время без всякого вознаграждения для себя и, сверх того, видеть свои труды искаженными не цензурою, а пристрастием и невежеством цензора, и, написавши статью в январе, увидеть ее в печати в мае; но Каткову следовало бы сделать это по-человечески, объяснившись со мною и изъявивши свое сожаление, что необходимость заставляет его оставить меня, но он сделал это как будто предательски, что было новою раною на мое и без того страшно истерзанное сердце. Это решительно ожесточило меня против Каткова»
[237].
Впрочем, ожесточение длилось недолго и сменилось еще большим вниманием и заботой к Каткову, когда оба стали сотрудничать в «Отечественных записках» и, находясь то вместе, то порознь, имели возможность сравнивать нравы двух столиц и их влияние на литературу и действительность. В письме Боткину (Петербург, 22 ноября 1839 года) Белинский просит товарища принять одного знакомого художника у себя дома «по-человечески, по-московски. Каткова об этом не прошу, — пишет Белинский, — он моложе и здоровше нас, у него всегда больше отзыва на всякое доброе явление жизни — его надо просить только о том, чтобы не слишком пылал»
[238].
Далее критик делится своими впечатлениями о пребывании в северной столице и своими размышлениями о ней: «Да, и в Питере есть люди, но это всё москвичи, хотя бы они и в глаза не видали белокаменной. Собственно Питеру принадлежит всё половинчатое, полуцветное, серенькое, как его небо, истершееся и гладкое, как его прекрасные тротуары. В Питере только поймешь, что религия есть основа всего и что без нее человек — ничто, ибо Питер имеет необыкновенное свойство оскорбить в человеке всё святое и заставить в нем выйти наружу всё сокровенное. Только в Питере человек может узнать себя — человек он, получеловек или скотина: если будет страдать в нем — человек; если Питер полюбится ему — будет или богат, или действительным статским советником. Сам город красив, но основан на плоскости и потому Москва — красавица перед ним»
[239].
