Катков, узнав об огласке, какую его интимный эпизод обрел в Москве (опять же усердием бесцеремонного Бакунина), поступил искренне и благородно: отправил письмо Н. П. и М. Л. Огарёвым: «Со слезами на глазах, на коленях прошу я вас, простите меня, вас, которых я так недавно называл друзьями, перед которыми я так тяжко виноват, я так глубоко оскорбил тебя, Николай, перед нею же я грешен, как преступник, и ниже самого презренного животного»
[283].
Сцена взаимной симпатии, свидетелем которой стал Бакунин в Москве, имела своим следствием бурное продолжение в Петербурге. Если со стороны светской замужней дамы, успевшей разочароваться в прелестях семейной жизни с поэтом-романтиком, революционером и демократом, благосклонность к Каткову, скорее всего, была минутным увлечением, мимолетным порывом, то для молодого и амбициозного литератора чувства к М. Л. Огарёвой носили, судя по наблюдениям Белинского, куда более серьезный характер.
Подтверждением этому могут служить и воспоминания А. Я. Панаевой, считавшейся приятельницей М. Л. Огарёвой, наблюдавшей за одной из встреч влюбленного Каткова. «В Петербург приехала жена Огарёва, Марья Львовна, и привезла Каткову посылку от его матери. Но она потребовала, чтобы сам Катков приехал к ней за посылкой, желая с ним познакомиться. Жена Огарёва была светская барыня, и к ней надо было явиться с визитом во фраке. Но у Каткова его не имелось. Смешно было видеть Каткова во фраке и во всем остальном платье Панаева, который был очень худой, а Катков плотного сложения. Панаев снаряжал Каткова на этот визит, как невесту: сам ему повязывал галстук и пришел в отчаяние, что Катков перед одеванием пошел в парикмахерскую у Пяти Углов и явился оттуда круто завитой и жирно напомаженный какой-то дешевой душистой помадой. Панаев доказывал Каткову, что нельзя с такой вонючей помадой явиться в салон светской дамы, и Катков, веруя в знание светских приличий Панаева, покорился, смыл помаду с волос. Катков в узком платье не смел сделать движения, боясь, что на нем лопнет фрак. Меня удивило, что Катков так волнуется от визита к светской барыне. Он сам не раз говорил при мне, что презирает светское общество, что он студент-бурш, и подтрунивал над слабостью Панаева к франтовству и светскому обществу.
Катков возвратился домой в ужасном огорчении, с посылкой в руках, которую с досадой швырнул на пол. Его мать через какого-то знакомого просила Огарёву передать сыну несколько пар белевых носков своей собственной работы и три пары нижнего белья из тонкого холста; всё это было завязано в узелок старого носового платка, так что можно было видеть всё в нем содержащееся. При узелке было письмо на серой бумаге, сложенное трехугольником и запечатанное вместо печати наперстком.
Катков считал себя страшно скомпрометированным в глазах светской дамы этой посылкой, но он ошибся: вскоре Огарёва пригласила его к себе на вечер очень любезной запиской. Я слышала разноречивые мнения о жене Огарёва: одни говорили, что она пустая, напыщенная, светская барыня, совсем неподходящая к поэтической натуре ее мужа; другие, напротив, восхищались ею, находя в ней возвышенные стремления. Катков нашел Огарёву очень образованной женщиной, интересующейся наукой, литературой и музыкой»
[284].
Авдотья Яковлевна Панаева была уверена, что именно отношение к женщине лучше всего характеризует мужчину. Способность разглядеть нечто возвышенное, что недоступно взорам других, пусть даже и близких людей, сама по себе являлась достоинством, отличавшим высокое чувство влюбленного человека. Судя по всему, Катков испытывал именно такое чувство к Огарёвой, тем обиднее для него были инсинуации Мишеля (Бакунина), чья бестактность и грубость давно стали предметом неприятия в кругу его товарищей.
Даже добродушный Константин Аксаков в письме к братьям Г. С. и И. С. Аксаковым (5 декабря 1838 года) делился своими переживаниями: «с Бакуниным я совершенно расстался и утвердился, что этот человек стоит только презрения; словом сказать, человек гадкий и даже подлый. Еще до моего путешествия много я находил в нем гадкого. Бел[инский] и Бот[кин] тоже, и мы все завели с ним переписку, в которой решились сказать ему правду»
[285].
Характер Бакунина вспыльчивый, неуравновешенный, задиристый, тщеславный, способный подвигнуть его обладателя как на возвышенный и благородный, так и на низкий поступок. Однако в том, что произошло на петербургской квартире Белинского, высветились не столько какие-то новые грани бакунинской натуры, сколько была продемонстрирована решимость и решительность Каткова отстаивать свою честь, достоинство и свои чувства.
Об этой сцене мы узнаем от непосредственного свидетеля событий — В. Г. Белинского. В письме к В. П. Боткину (Петербург, 12–16 августа 1840 года) он детально ее описывает: «Тут целая история, или, лучше сказать, целая драма, — писал все еще находящийся под впечатлением прошедшего месяц назад скандала Белинский. — Постараюсь изложить ее тебе как можно обстоятельнее. Не скрою от тебя, что я ждал Б<акунина> с некоторым беспокойством. Н<иколай> Б<акунин> писал ко мне, что М<ишель> хочет со мною обстоятельно и насчет всего переговорить и объясниться, а я чувствовал, что это объяснение с моей стороны будет бранью и ругательством, и потому, зная о своей храбрости, я несколько беспокоился предстоящим свиданием. Вдруг, в одно прекрасное утро, является ко мне Катков в каком-то необыкновенно и странно-одушевленном состоянии и с разными штуками и мистификациями объявил наконец мне, что Б<акунин> приехал, что вчера, с заднего крыльца, часов в 11 ночи явился он к Панаеву, что Панаев не мог скрыть своей к нему холодности, от чего Б<акунин> конфузился, смотрел на него исподлобья подозрительными глазами, а К<атков> не выходил из своей комнаты. Кстати: в разговоре с Панаевым Б<акунин> между прочим возвестил ему, с умиленною гримасою, что отец его — святой старик, что он сам теперь остановился в гостинице, платит за большую комнату 4 р. в сутки, но что он переменит квартиру, ибо ему должно беречь деньги и пр. Беседа Панаева с Б<акуниным> была самая тяжелая, ибо Б<акунин> не понравился Панаеву с первого взгляда, а как я постоянно уведомлял его об участии, которое принимал он в твоей истории, то Бакунин был ему просто омерзителен. Катков пришел ко мне поутру — я встал поздно, и вот мы ждем, ждем Б<акунина>, а его всё нет, как нет. Вот уж скоро и 12 часов. Мы уже решились было идти к Панаеву в чаянии там обрести нашего абстрактного героя. Но вдруг гляжу в окно — на дворе длинная уродливая фигура, в филистерском прегнусном картузе, спрашивает меня. Диким голосом закричал я ему в окно: „Б<акунин>, сюда!“ Кровь прилила у меня к сердцу. Наконец он вошел, я поспешил выйти в переднюю, чтобы подать ему руку и не допустить его броситься ко мне на шею; однако ж он прикоснулся своими жесткими губами к моим и, через спаленку, прошел в мой кабинет, где и встретился с Катк<овым> лицом к лицу. К<атков> начал благодарить его за его участие в его истории. Бакунин, как внезапно опаленный огнем небесным, попятился назад и задом вошел в спальню и сел на диван, говоря с изменившимся лицом и голосом и с притворным равнодушием: „Фактецов, фактецов, я желал бы фактецов, милостивый государь!“ — „Какие тут факты! Вы продавали меня по мелочи — вы подлец, сударь!“ — Б<акунин> вскочил. „Сам ты подлец!“ — „Скопец!“- это подействовало на него сильнее подлеца: он вздрогнул, как от электрического удара. К<атков> толкнул его с явным намерением затеять драку. Б<акунин> бросился к палке, завязалась борьба. Я не помню, что со мною было — кричу только: „Господа, господа, что вы, перестаньте“, — а сам стою на пороге и ни с места. Б<акунин> отворачивает лицо и действует руками, не глядя на Каткова; улучив минуту, он поражает К<атко>ва поперек спины подаренным ему тобою бамбуком, но с этим порывом силы и храбрости его оставили та и другая, — и К<атков> дал ему две оплеухи. Положение Б<акунина> было позорно: К<атков> лез к нему прямо с своим лицом, а Б<акунин> изогнулся в дугу, чтобы спрятать свою рожу. Во время борьбы он вскричал: „Если так, мы будем стреляться с вами!“ Достигши своей цели, т. е. давши две оплеухи Б<акунин>у, К<атков> наконец согласился на мои представления и вышел в кабинет. Я затворил двери. На полу кабинета валялась шапка Б<акунин>а, спаленка моя обсыпана известкою, которая слетела с потолка от возни. Вообрази себе мое положение. Я был весь на стороне К<атков>а; но было жаль Б<акунин>а, хотя мое сожаление было для него оскорбительнее всякой обиды; к тому же он был моим гостем и у меня в доме подвергся позорным побоям. Равным образом, мое положение было затруднительно и в отношении к Каткову: мне было за него досадно, что он мою квартиру избрал театром <такого> рода объяснения, а между тем я в то же время чувствовал, что есть такие положения в жизни, когда только одни филистеры думают о приличиях и отношениях. Однако ж я вышел в комнату, где был Катков: я не имел силы быть с глазу на глаз с опозоренным Б<акуниным>. Мне было жаль его, но мое сожаление оскорбило бы его, если б я ему его высказал. Вдруг К<атков> снова бросился к нему. Я думал, что это начало новой баталии, схватил его за руку и стал уговаривать. „Одно только слово!“ — сказал он, подошел к Б<акунину>, который сидел, и, нагнувшись к его физиономии, грозя пальцем (как будто намереваясь отдуть им по носу), сказал ровным, сосредоточенным голосом: „Послушайте, милостивый государь, если в вас есть хоть капля теплой крови, не забудьте же, что вы сказали“.
