Засим, внявши моим просьбам, он ушел. Ну, брат Василий, не забыть мне этого дня. Я сыграл тут роль мокрой курицы. Мне бы следовало или молча, с ученым видом знатока, смотреть на занимательный спектакль, или броситься между витязями, чтобы разнять их, но я стоял твердо на пороге комнаты, словно прикованный к нему; и только руки мои свободно простирались к бойцам, не доставая, впрочем, до них. Да, Б<откин>, в первый раз увидел я жизнь лицом к лицу, в первый раз еще узнал, что такое мужчина, достойный любви женщины»
[286].
С восхищением закончил свое изложение Белинский.
Однако неминуемая, казалось, для всех дуэль, так и не состоялась. Судьба сводила и разводила друзей-врагов, не разрешая переступить им роковую черту, до того момента, когда уже непримиримые политические противоречия окончательно не поставили их по разные стороны барьера. Но в истории кружка Белинского этот эпизод означал разрыв дружеских связей и обернулся фактическим распадом былого товарищества.
На следующий день после скандала Бакунин послал Каткову записку с извинениями и просьбой перенести предстоящий поединок в Берлин, так как по русским законам оставшийся в живых неизбежно поступал в солдаты. Свой поступок он объяснял легкомыслием и склонностью к болтовне. Дело было замято, но все общие приятели: И. И. Панаев, В. Г. Белинский, Н. П. Огарёв, В. П. Боткин, М. А. Языков — были в этом инциденте на стороне Каткова. А. И. Герцен, придерживаясь нейтралитета, помог Мишелю значительной суммой денег, необходимой ему для заграничной поездки. Отец Бакунина в помощи сыну отказал, хотя и не возражал против его отъезда за границу. Что ждало Михаила Бакунина на чужбине, никто не мог себе представить.
Катков по-своему также переживал случившееся столкновение. Как позднее вспоминал И. И. Панаев, несколько дней он был «торжественно мрачен, щурил глаза более обыкновенного, чаще складывал руки по-наполеоновски, заводил речь о смерти и т. д. Белинский сначала встревожился этим происшествием… Наконец, по долгом размышлении и после многих переговоров, решено было отложить дуэль до Берлина, чтобы не подвергнуться строгости отечественных законов и не воспрепятствовать решенной обоими ими поездке за границу…»
[287].
Иностранная сторона таила в себе разные возможности. Заграница манила, влекла и пугала наивных романтиков, и умудренных опытом прагматиков, и реалистов. Бакунин, едва раздобыв необходимые средства, 4 июля 1840 года собирался без промедления покинуть Россию.
Свидетелем отъезда будущего вождя анархистов стал Герцен. «Из всех друзей Бакунина один лишь я отправился проводить его до Кронштадта. Едва только пароход вышел из устья Невы, как на нас обрушилась одна из обычных балтийских бурь, сопровождаемых потоками холодного дождя. Капитан был вынужден повернуть обратно. Это возвращение произвело на нас обоих крайне удручающее впечатление. Бакунин с грустью смотрел на то, как петербургский берег, который он воображал себе уже покинутым на долгие годы, снова приближался со своими набережными, усеянными зловещими фигурами солдат, таможенных чиновников, полицейских офицеров и шпиков, дрожавших под своими потертыми зонтиками.
Являлось ли это предзнаменованием, голосом провидения?..»
[288] — задавался вопросом Искандер.
Но ни Герцену, ни Бакунину тогда было не ведомо, что на родину, не отпускавшую Мишеля, он вернется только спустя 11 лет, в кандалах и под конвоем, и многих близких людей уже не застанет живыми. Родного отца он так больше и не увидит.
Именно за границей, в революционной атмосфере 1848 года, как считают многие исследователи, произошло раскрытие этого человека, о котором Александр Блок сказал, что о нем «можно писать сказку». И еще то, что «Бакунин — одно из замечательнейших распутий русской жизни.»
[289].
Катков вынужден был задержаться, проведя еще несколько месяцев в напряженном ожидании получения причитавшегося ему гонорара от книгопродавца Полякова за перевод «Ромео и Юлии». Так и не дождавшись этих денег, он отправился в дорогу, имея в кармане сотню рублей ассигнациями.
Панаев свидетельствовал: «Он предавался разным упоительным фантазиям со всем увлечением и беспечностию молодости, забывая свое стесненное положение и предстоящую ему в Берлине дуэль, считая ее неизбежной.
Через несколько дней после его отъезда Поляков заплатил деньги, и мы тотчас же отослали их к Каткову в Берлин, с прибавкою денег от г. Краевского.»
[290]
Каждый из участников конфликта выбирал дальнейшую дорогу в жизни. Часть пути — одна из переломных вех судьбы — простиралась на Запад. Там, в Европе, им предстояли новые встречи и расставания.
Глава 5. Уроки Запада
Путешествие морем
Катков уезжал из Петербурга в субботу 19 октября 1840 года. Его провожали Белинский, Панаев, Языков и Кольцов. Отрадно и в то же время грустно было разлучаться с друзьями. «Они прощались со мной как родные, — писал он в письме маменьке и брату, — и целою гурьбою провожали меня в Кронштадт»
[291]. Оттуда в Германию пассажиров должен был доставить пароход, названный в честь императора «Николай I».
Надо сказать, в царской России несколько кораблей носили имя государя. Один из них сгорел в мае 1838 года во время перехода в Любек, у самого немецкого берега. Случилось так, что именно на нем находился девятнадцатилетний Иван Сергеевич Тургенев. Потеряв самообладание во время пожара, впоследствии он очень глубоко переживал произошедшую встречу со смертью. Только в конце жизни, незадолго до кончины, смог он поведать эту историю стороннему читателю и только на французском языке.
Пожар на «Николае I» в ночь с 18 на 19 мая 1838 года явился не только одной из крупнейших катастроф того времени, но и вошел в историю русской литературы. Среди 250 человек на корабле находилась первая жена Тютчева Элеонора Фёдоровна (1800–1838) с тремя малолетними дочерьми: Анной (будущей женой Ивана Аксакова, ей только исполнилось девять лет), четырехлетней Дарьей и двухлетней Екатериной. Во время спасения пассажиров с ней познакомился Тургенев, стараясь помочь, хотя бы своей одеждой. Супруга поэта сохраняла твердость духа и завидное самообладание, но спустя полгода после кораблекрушения скончалась, не перенеся последствий глубокого потрясения, случившегося на немецком побережье. Фёдор Иванович Тютчев посвятил ее памяти одно из самых проникновенных своих стихотворений (1848):
