Пётр Яковлевич Чаадаев, собираясь в июле 1823 года в Германию, попал в Англию. Уже подрядив было судно, отправляющееся в Любек, он увидел в порту славный английский корабль, шедший в Лондон, и, не сумев избежать соблазна, сменил курс путешествия. Плавание не обошлось без злоключений. Превосходный трехмачтовый парусник «Kitty», обещавший доставить пассажиров в Лондон за девять дней, попал в шторм и, поломав мачты, вынужден был чиниться у побережья, в 70 верстах от Ревеля. «Необыкновенный случай! — писал Чаадаев брату Михаилу. — Я стоял с пакостным (второй пассажир на судне, англичанин, знакомый Чаадаева и известный под именем пакостного. — А. Л.) на палубе, солнце сияло прекрасно, мы бежали по 6-ти узлов; вдруг на небе, не знаю откуда, взялась тучка; не успел он мне показать ее и промолвить: беда! как один борт уже был под водою, паруса разлетелись, а мачты с треском повалились в море. Нас било не более двух часов; после наступила опять ясная погода, — корабль как будто ударило плетью»
[300].
Отъезд и возвращение Чаадаева оборачивались сплошными неприятностями. Не собираясь сперва возвращаться, о чем всем хорошо было известно, в конце концов он принял решение долга и чести. Спустя три года на обратном пути домой, переполненный разного рода замыслами, сравнивая передовую Европу с отсталой Россией, Чаадаев угодил прямо под арест. Обвиненный в причастности к декабристскому движению и действительно ранее вступивший в тайное общество, Чаадаев никакого участия в его делах не принимал. Связь с будущими декабристами не носила предосудительного характера и не могла быть предъявлена в качестве вины. А размышления философа о судьбе России требовали своего выхода и впоследствии стали достоянием русской общественности, будучи опубликованными именно на родине.
Много лет спустя Осип Мандельштам писал: «Чаадаев был первым русским, в самом деле, идейно, побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно»
[301]. Что же касается восстания 14 декабря, то, на взгляд Чаадаева, оно отодвинуло страну на полвека назад. И только развитие национальной культуры, народного просвещения и образования способны были это отставание преодолеть. В письме императору 15 июля 1833 года Чаадаев писал: «Я полагаю, что на учебное дело в России может быть установлен совершенно особый взгляд, что возможно дать ему национальную основу, в корне расходящуюся с той, на которой оно зиждется в остальной Европе, ибо Россия развивалась во всех отношениях иначе, и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире»
[302]. В послании к А. X. Бенкендорфу, сопровождавшему письмо к государю, Пётр Яковлевич обратился к графу с одной просьбой: «Я пишу к Государю по-французски. Полагаясь на милостивое Ваше ко мне расположение, прошу Вас сказать Государю, что, писавши к Царю Русскому не по-русски, сам тому стыдился. Но я желал выразить Государю чувство, полное убеждения, и не сумел бы его выразить на языке, на котором прежде не писывал. Это новое тому доказательство, что я в письме своем говорю Его Величеству о несовершенстве нашего образования. Я сам живой и жалкий пример этого несовершенства»
[303].
Вместе с тем в своих письмах Пушкину Чаадаев не переставал напоминать поэту о его великом поприще, о том, чтобы принести «бесконечное благо этой бедной России, заблудившейся на земле»
[304]. И о том, чтобы свои ответы поэт писал ему по-русски: «Вам не следует говорить на ином языке, кроме языка вашего призвания»
[305].
Пушкин старался следовать советам своего старинного друга. Примечательно, что первый поэт России за всю свою жизнь так никогда и не побывал в Европе. Воспоминания современников оставили нам один весьма характерный эпизод, записанный П. А. Вяземским. Однажды между приятелями поэт произносил пламенные речи и громил Запад. А. И. Тургенев «не выдержал и сказал ему: „А знаешь ли что, голубчик, съезди ты хоть в Любек“. Пушкин расхохотался, и хохот обезоружил его»
[306].
Любек на протяжении первой половины XIX века был своеобразными «воротами в Европу» для русских, но все пушкинские друзья прекрасно понимали, что поэту не обязательно ездить в Любек, чтобы узнать Европу. Сидя «в карантине» у себя в Болдино, Пушкин свободно и вдохновенно мог перемещаться по всему свету. Его гений позволял в течение осени 1830 года побывать дважды в Англии («Скупой рыцарь», «Пир во время чумы»), в Австрии эпохи Священной Римской империи («Моцарт и Сальери»), в Испании («Каменный гость»), соединив времена и страны под одним названием — «Маленькие трагедии». Но и о близких и дальних уголках своего благословенного Отечества, где «на чужой манер хлеб русский не родится» («Барышня-крестьянка»), Пушкин никогда не забывал.
Ф. М. Достоевский в одном из писем Аполлону Майкову (август 1867 года), посланному из Женевы, признавался: «А мне Россия нужна, для моего писания и труда нужна (не говорю уже об остальной жизни), да и как еще! Точно рыба без воды; сил и средств лишаешься»
[307].
Вернувшись из-за границы, Карамзин, едва вступив на пристань Кронштадта, не мог удержаться от признания в любви к Родине: «Берег! Отечество! Благословляю вас! Я в России и через несколько дней буду с вами, друзья мои!.. Всех останавливаю, спрашиваю, единственно для того, чтобы говорить по-русски и слышать русских людей»
[308].
На высоком чувстве любви к Отчизне взрастали плоды великой русской литературы. Обретение России, постижение ее глубин, сокровенных тайн и простых истин открывалось для русских писателей в столкновении и диалоге с Европой. То в опасном сближении, то в неоправданном отдалении от нее пытались они найти ответы на вечные вопросы национальной жизни.
Август для России почти всегда был связан с потрясениями и предзнаменованиями, ничего благого не сулившими стране в будущем. 30 августа 1842 года, попав в сильный шторм у берегов Норвегии, из-за ошибки управления выскочил на камни и разбился 74-пушечный линейный корабль Балтийского флота «Ингерманланд». Он был назван в память флагмана русского флота (1716–1721), в проектировании которого участвовал Пётр I, и в честь земель в устье Невы, где на глазах европейцев воздвигалась и росла новая столица русских. В результате катастрофы погибли 329 человек, спастись удалось 509, в том числе командиру корабля и корабельному мастеру В. А. Ершову, находившемуся на борту построенного им судна.
