Визитной карточкой университета, по крайней мере в первой половине XIX столетия, становится философский факультет. Философия Гегеля привлекала в Берлинский университет массу зарубежных студентов. Из России в Берлинский университет в начале 1830 года приезжал Иван Васильевич Киреевский. Он не высоко отзывался об университетском преподавании истории. Гораздо большее впечатление на него произвели географ Риттер, правовед Ганс и теолог Шлейермахер. Побывал он и у Гегеля. Тот «говорит несносно, кашляет почти на каждом слове, съедает половину звуков и дрожащим, плаксивым голосом едва договаривает последнюю»
[317]. Но уже чуть позже, преодолев предвзятость к Гегелевой методике преподавания, Киреевский отправился на званый обед — домой к знаменитому берлинскому философу. Такие встречи студентов и профессоров были в порядке вещей. Наряду со светской беседой тут, в непринужденной обстановке, можно было поговорить и о философии, и о политике, и об искусстве. Под впечатлением встречи с Гегелем и занятий в университете, Киреевский восторженно утверждал: «Я окружен первоклассными умами Европы!»
[318]
Катков был зачислен в студенты Берлинского университета, о чем свидетельствует соответствующая запись матрикула 25 ноября 1840 года
[319]. Зимний семестр уже начался, и Михаилу Каткову пришлось наверстывать пропущенное. Он уже не застал Гегеля на профессорской кафедре, знаменитый философ скончался от холеры в 1831 году. Но Гегель оставил после себя блестящую школу, вышедшую далеко за пределы университета и разветвившуюся на множество направлений. Одаренным преподавателем, читавшим Каткову и его товарищам по университету логику и историю новой философии, был профессор Карл Вердер. Философия, утверждал Вердер, призвана «сделать нас преданными Богу, радостными для жизни и для смерти, готовыми на жертвы и отречение, сильными и великими в творческой деятельности»
[320]. Именно Вердер будет тем одним из первых гегельянцев, который сведет, по выражению Анненкова
[321], русских студентов с Шеллингом.
Молодой, искренне увлеченный «собственной страстью к предмету», превращавший лекцию в смесь «философии и поэзии», блестящий оратор, умевший «погружаться в душу Спинозы или Лейбница»
[322], Вердер, как впоследствии и один из его многочисленных слушателей Т. Н. Грановский, охотно шел на контакт со студентами, и отношения с ними превращались в настоящую дружбу. «Я живу для вас!» — с полным правом говорил Вердер. «Я читаю, не стараясь приспособляться и приноравливаться. Только лучшее и высочайшее кажется мне достаточно хорошим и высоким для вас»
[323]. Вердер сблизился со студентами из России: он высоко ценил Станкевича, был дружен с Тургеневым и Бакуниным.
Студенты платили ответной признательностью. 4 марта 1841 года в ознаменование окончания зимнего семестра студенты, торжественно пройдя по берлинским улицам, приблизились к дому Вердера, зазвучала музыка Моцарта и Глюка. Вышедшего к восторженным собравшимся Вердера приветствовали громогласным «ура!» и серенадой. «Свободный дар любви, принесенный вами мне, благодатен, — сказал в ответ профессор. — Это выше всякой внешней почести: это счастие; это гражданский венец в духе, пальмовая ветвь, которая будет зеленеть мне в течение всей моей жизни. И если я спрошу себя: что виною этого счастия, то что же может быть другое, кроме веры, священной веры в юность, приведшей меня к кафедре и сообщившей силу моему слову так, что корень даст оно в ваших бодрых сердцах?»
[324]
Так вспоминал дни студенческого взросления Михаил Катков в своих корреспонденциях, адресованных «Отечественным запискам». Сам он вел жизнь затворника: читал, конспектировал лекции, наверстывал упущенное. «И я, может Бог даст, скоро выберусь на чистую воду». «Живое и серьезное занятие философией не так, как прежде — пошлое, брошюрочное, благотворно и глубоко подействовали на меня», — утверждал он
[325]. Глубокие занятия не оставляли времени для того, чтобы также часто, как до отъезда, сотрудничать с «Отечественными записками». К тому же Катков заболел из-за утомительного переезда и, испытывая материальные трудности, был вынужден просить взаймы у друзей. «Боже мой, сколько я вынес лишений, унижений, оскорблений», — вспоминал он
[326].
Возможно, он невольно сравнивал свое полуголодное существование с той светской жизнью, которую вели его товарищи по университету Тургенев и Бакунин. Они поселились на одной квартире, здесь вместе трудились над «Логикой» Гегеля, изучали записи лекций Вердера и других берлинских профессоров, принимали гостей, беседовали и спорили до утра
[327]. Тургенев готовился, вернувшись в Россию, сдать магистерские экзамены и сделаться преподавателем философии.
Подтверждением успехов Тургенева стал блестяще выдержанный им магистерский экзамен. Что касается Бакунина, то интересным в этом отношении представляется эпизод из переписки В. П. Тургеневой с сыном. Она, как подобает заботливой матушке, порасспрашивала среди знакомых о приятеле своего сына и «как следует его изучила». Бакунин «более хочет казаться, чем есть, — подытоживала она, — хочет, воротясь, пустить пыль в глаза и казаться смыслящим более других. <…> Нам учеными, слава Богу, не трудно будет и прослыть, вернясь оттуда, где просвещенье…»
[328].
