Годы спустя и Катков поставил под сомнение ученые успехи Бакунина. По его мнению, тот лишь «лихо щеголял философскими фразами, чтобы озадачить добродушного Вердера», а занятия посещал редко. Для него Бакунин останется в типичном амплуа — лидером масс. Во время одной из берлинских «серенад», так хорошо запомнившихся Каткову, чествуя знаменитого профессора, «множество молодых людей собрались перед домом юбиляра, и когда почтенный старец вышел на балкон своего дома благодарить за сделанную ему овацию, раздалось громогласное hoch, и всех пронзительнее зазвенел у самых ушей наших знакомый голос: то был Бакунин. Черты лица его исчезли: вместо лица был один огромный разинутый рот. Он кричал всех громче и суетился всех более, хотя предмет торжества был ему совершенно чужд и профессора он не знал»
[329].
Катков изучает научную и художественную литературу: переводит «Эстетику» Гегеля, знакомится с немецкими новинками, пишет обзор наиболее ярких новинок для «Отечественных записок». Окунается он и в атмосферу театра и картинных галерей. Немецкий театр, по его впечатлению, отличался усредненностью: в нем не встречается «нестерпимо плохой игры, как в русском театре, но нет и игры великой», такой, что «во всю жизнь не забудешь», у немцев же «всё, что представляет натура, взято в употребление, обделано и разнумеровано, садик подстриженный и подчищенный; талантов мало, но зато мало и пошлого»
[330].
Вместе со своими друзьями по университету Скачковым и Волковым Михаил Никифорович посетил дипломата, критика, переводчика русской литературы Варнгагена фон Энзе. Именно его статья о Пушкине вызвала отклик Каткова, описанный нами ранее. Встреча русских студентов с немецкой знаменитостью состоялась воскресным днем 2 мая 1841 года. В своей беседе фон Энзе затронул и крестьянский вопрос, о чем потом записал в дневнике: «В России неспокойно, крестьяне хотят свободы, и император хотел бы их освободить, но пути и средства к этому не так-то просто сообразовать»
[331].
Летом 1841 года, пользуясь перерывом в занятиях, Катков отправился в курортное местечко Крейша (Крайша), близ Дрездена. Его по-прежнему преследовали приливы крови к голове и боль в глазах, и он надеялся, что лечение водами и консультации с местными медицинскими светилами помогут решить эти проблемы. В Дрездене Катков не только посетил знаменитую картинную галерею, но и встретил своего давнишнего знакомого Боткина.
Любуясь вместе живописными красотами и обследовав все уголки вокруг, даже вершины гор, Михаил Катков и Николай Боткин за две недели как никогда сдружились. Непрестанные споры о немцах, о которых у Каткова к этому времени сложилось отрицательное мнение, нисколько не помешали приятному времяпрепровождению. Боткин отчаянно защищал немцев от насмешек Каткова, видя в их поведении патриархальность и семейное счастье, но в конце концов был вынужден согласиться со своим оппонентом
[332]. «Нет, это не Божья природа, вольная и могучая, величавая, таинственная, с мрачными углублениями даже и там, где кажется игривою и веселою, — утверждал Катков, — нет, это что-то мелочное, фальшивое, слабое; это природа умерщвленная, по крайней мере, не живущая в красоте своего целого, а кое-как перебивающаяся в мелких отправлениях своего организма». Внимательный взгляд Михаила Никифоровича подметил за рачительной заботой о плодородии искусственность и расчетливость: «…всё, что растет и цветет, выходит, кажется, не из творческих тайников природы, а как-то насильственно вымучивается из земли плугом и навозом». Отношение человека к природе отражает отношение человека к человеку, поклонение перед частной собственностью и частными интересами: «Деревья все сочтены и большие перенумерованы; берегись пройти по лугу, чтобы не помять травы и не оскорбить чужой собственности».
Лишь по вечерам, на закате, изрезанный на разноцветные клочки ландшафт исчезал, уступая место таинственной величественной картине. И вот тогда Катков в одиночестве поднимался на вершину небольшой горы по одному ему знакомой тропинке и «стоял там подолгу, смотря на перспективу, одетую сумраком. Гнусная пестрота исчезала; я видел пред собою с одной стороны темную гряду холмов, глубокую долину, в которой неопределенно обозначаются деревья, дома, колокольня <…>; я тонул в фантастической дали там, где на горизонте еще чуть-чуть алел последний отблеск зари. Тут природа в ночной мгле, прикрывавшей позор ее, ее мелочную прозу, снова являлась для меня полною величия и таинства. Тут воскресали вопросы души моей, давнишние сомнения, но не мучили меня, а убаюкивали какою-то грустною музыкой»
[333].
Размышления молодого Каткова, стоящего на саксонской земле, отправляют нас в сокровенные тайники его мысли и души, взглядов и убеждений, к истокам его мировоззренческой культуры.
Дальше путь лежал в Дрезден. Пешком, переходя «с горки на горку, из деревни в деревню, с сигаркой в зубах» и так добравшись до места, Катков встретился со старым знакомым, младшим товарищем по университету, влюбленным в географию, Ефремовым. Вместе они продолжили двигаться в направлении другого курортного местечка — в небольшой городок Эльгербург, в окрестностях Лейпцига, расположенный у подножья горы близ Тюрингского леса. Очарование древней Германии навевало романтические мечты. Друзья поселились в рыцарском замке XIV века, который когда-то возвышался над хижинами вассалов и сохранил старинные черты. В Эльгербурге «пейзаж проще, суровее, свободнее», — одобрительно отмечал Катков. Совершая частые горные прогулки, они дышали «свежестью незамученной природы», любовались «дикими» и величавыми видами, необъятной голубой панорамой гор, «подобных исполинским волнам, окамененным внезапно»
[334].
Пробыв на отдыхе в Эльгербурге до середины сентября, Катков вернулся в Берлин. Впереди ждали новый семестр и новый учитель, которому предстояло сыграть важную роль в формировании мировоззрения Каткова.
Откровение Шеллинга
В Берлинском университете свершалось событие общегерманского масштаба, имевшее далекие отклики и отголоски в разных странах. Подобно туче, нависшей и готовой разразиться громом и молнией, имя Шеллинга звучало так, что грозило сломать опоры здания, возведенного Гегелем и его учениками
[335]. Арена борьбы за господство над общественным мнением Германии в политике и религии, равнозначной борьбе за господство над самой Германией, разворачивалась в аудитории № 6, где Шеллинг читал лекции по философии откровения
[336].
