Прибытие в Берлин Шеллинга, возглавившего кафедру философии, за десять лет до того оставленную Гегелем, приковывало внимание образованной публики. Памятны были прежние его заслуги, дружба с Гегелем, блестящие работы, вошедшие в анналы немецкой классической философии. Любопытству способствовал тот факт, что на протяжении последних тридцати лет Шеллинг ничего не печатал, а распространявшиеся по миру слухи свидетельствовали о его новом учении, опровергавшем господствующие представления Гегелевой школы.
Были и важные политические мотивы, сопутствовавшие появлению Шеллинга в Берлине. Взошедший на прусский престол Фридрих Вильгельм IV, хорошо знакомый с философией, понимал, что на смену государственническому толкованию гегельянства приходили левые тенденции, угрожавшие прочности прусской монархии. Поэтому были предприняты настойчивые переговоры о переезде Шеллинга из Мюнхена в Берлин, оплот гегельянства.
Для молодых студентов, немецких и зарубежных, в том числе Каткова, Бакунина, специально приехавшего в Берлин по этому случаю датчанина Сёрена Кьеркегора, учение Шеллинга должно было представить возможные пути решения тех проблем в учении Гегеля, которые вызывали больше всего сомнений и не удовлетворяли пытливые умы.
Весть о переходе Шеллинга в Берлинский университет подействовала «как электрический заряд» и «на учащих и на учащихся»
[337]. «Великий Шеллинг», «гений и великий дух», «всемирно-исторический формат», «путь истины и жизни» — такими фразами пестрели, например, письма молодых польских философов, направлявшихся в Берлин. «Обратите к нему свои взоры, вы, славянские народы!» — призывал Ян Майоркевич
[338].
Первая лекция Шеллинга состоялась 15 ноября 1841 года в пять часов вечера при необычайном стечении публики. Желающих попасть на нее не остановили даже запертые двери, которые были снесены оставшимися без билетов ценителями философии. Заполненными оказались и галёрка, и проходы, так что лектору едва хватило места сесть, а разместившимся повсюду и сбоку, и снизу рядом с кафедрой слушателям «не хуже самого оратора была видна тетрадка» с текстом
[339]. Шеллинг, «человек среднего роста, с седыми волосами и светло-голубыми веселыми глазами», производил впечатление «скорее благодушного отца семейства, чем гениального мыслителя»
[340].
Знаменитая первая лекция была издана ее автором, а благодаря Каткову русская публика познакомилась с текстом лекции по переводу, напечатанному в начале 1842 года в «Отечественных записках». В ней были обозначены задачи философии и того призвания, которое видел для себя философ. Представители естественных наук, утверждал Шеллинг, вознесли на пьедестал фактическое знание, выражаемое в числах. Позитивная философия, в противовес отрицательной, должна была нести положительное начало, связанное с человеческим духом, и отвечать главной цели познания — зачем, собственно, существует мир и человек. Сёрен Кьеркегор позже разовьет эти идеи в целое философское направление.
Выступление Шеллинга в Берлине, как и было ожидаемо, вызвало ожесточенную борьбу партий в полемике «за» Гегеля и «против» Шеллинга. Среди видных гегельянцев — противников Шеллинга оказались философ, автор «Сущности христианства» Людвиг Фейербах, будущие властители мысли Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Арнольд Руге, издатель «Немецкого ежегодника», сплотившего левых гегельянцев, наконец, Михаил Бакунин, напечатавший у Руге знаменитую программную статью «Реакция в Германии»
[341]. Шеллинга называли «шарлатаном», «софистом», «кудесником Калиостро»
[342]. Острие критики было направлено против «философии откровения», поднятия роли христианской веры и признания ограниченности разума.
Катков сознательно стоял особняком в схватке сторонников Гегеля и сторонников Шеллинга. Он был хорошо знаком с историей европейской философии Нового времени и, подобно своим товарищам по кружку Станкевича, усиленно изучал произведения Гегеля. Уже будучи в Германии, он издал перевод фрагмента из Гегелевой «Эстетики»
[343].
Классическая европейская философия утверждала, что мир познаваем. Знаменитая формула Декарта «Я мыслю, следовательно, существую» показывала, что философ должен усомниться во всем, даже в своем существовании, и лишь мышление — единственное, в чем не может быть сомнений. Но тут крылась загадка, что значит мыслить правильно, на которую свой ответ предложил Гегель, выработав систему диалектического познания.
Овладение ею таило множество опасностей и могло сыграть со своими последователями «злые шутки», как метко подметил Катков. Она «легко впускает в себя всякого, и множество расплодилось гегельянцев, которые составили школу и играют в парламент <…>; и именно потому, что они гегельянцы, они так далеки от истинного духа гегелевской философии; они застряли в одной форме, формальничают и ворочают категориями, а в сущности выходит мыльный пузырь, и блаженничают и восторгаются — как хорошо отливают цвета»
[344]. Катков уловил характерную черту многих сторонников Гегеля — отсутствие самостоятельности мышления. Они были по сути не философами, а эпигонами. Те же, кто углублялся в конкретный предмет, не отправляясь в далекие философские размышления, преобразовывали единую ткань живой теории в раздробленные знания, измельчая ее и превращая в ремесло
[345].
В потоке философских систем попытки познания мира простирались от безоговорочного отрицания какой бы то ни было истины или законов чистого разума, для которого «никаких доказательств о высших истинах не существует»
[346], до отчаянного желания «выйти из скептицизма, чему-либо верить, чего-либо надеяться, чего-либо искать — желание ничем не удовлетворяемое и потому мучительное до невыразимости»
[347], увидеть противоречия, найти различие между противоречием истинным и вздорным
[348].
