Тимофей Николаевич Грановский был младше своего оппонента всего на шесть лет. Выпускник Петербургского университета прошел обучение в Германии, научную стажировку ему помог организовать неизменный граф Строганов. Вернувшись в Россию, он возглавил кафедру всеобщей истории в Московском университете. Знакомство с немецкой философией и дружба со Станкевичем сформировали историческую концепцию Грановского в гегельянском духе. В лекциях студентам Грановский изображал историю как закономерный процесс развития мирового духа. Грановский не прибегал к пышным фразам, он не был пламенным трибуном. Говорил тихо, так что слушателям приходилось занимать первые ряды аудитории, но слушать Грановского сходилась масса студентов. Его речи было присуще особое изящество, умение найти верное слово для передачи мысли, «каждая его фраза отличалась какой-то оконченностью и легко укладывалась в памяти»
[375]. Он находил в студентах отклик, заражая их своей любовью к истории. «В нем было такое гармоническое сочетание всех высших сторон человеческой природы, — вспоминал Б. Н. Чичерин, — и глубины мысли, и силы таланта, и сердечной теплоты, и внешней ласковой обходительности, что всякий, кто к нему приближался, не мог не привязаться к нему всей душой»
[376].
Эти качества Грановского-человека и Грановского-лектора способствовали грандиозному успеху его публичных чтений по истории Средних веков. В конце 1842 — начале 1843 года курс Грановского свел вместе Чаадаева, Хомякова, Киреевского, Самарина, Герцена, Погодина, Шевырёва. «Грановский сделал из аудитории гостиную, место свиданья, встречи beaumond’а. Для этого он не нарядил историю в кружева и блонды, совсем напротив — речь его была строга, чрезвычайно серьезна, исполнена силы, смелости и поэзии, которые мощно потрясали слушателей, будили их»
[377]. Славянофилы аплодировали лектору так же искренне, как и западники, а Шевырёв призывал радоваться «тому приятному явлению, которое ново для нашего общества. Каким прекрасным языком предлагается ему наука!»
[378].
Что любопытно, одна из статей Герцена с высокой оценкой публичных чтений Грановского была напечатана в университетской газете «Московские ведомости», редактором которой позже станет Катков. Вторая появилась в погодинском «Москвитянине». В этом же журнале была опубликована и статья Грановского по вопросу средневековой истории. Различия во взглядах не мешали Погодину давать трибуну двум ярким представителям «западной» партии.
Примечательно и то, что успех публичных лекций Грановского побудил Шевырёва читать публично историю древнерусской словесности. Этому предмету посвятил он всю свою жизнь, но понимал, что для западников само понятие о древнерусской словесности «преимущественно того времени, когда ничего не писали»
[379], было нелепостью. Педантичный Шевырёв не мог похвастаться ораторским успехом, сопутствовавшим Грановскому. Некоторые прямо объявляли его чтения слабыми, видя в них лишь неудачное стремление сразиться с Тимофеем Николаевичем на публичном поприще. Однако сохранились и самые лестные отзывы. По словам Языкова, например, «ожила Святая Русь», «самобытная, родная заговорила старина»
[380].
Молодые талантливые ученые-преподаватели становились приобретением для Московского университета. Им принадлежит заслуга создания «государственной школы» в отечественной историографии. Так, кафедру русской истории Московского университета после Погодина, оставившего ее по состоянию здоровья и желавшего посвятить весь досуг написанию русской истории, наследует в 1845 году его 27-летний ученик С. М. Соловьёв. Магистерский диспут в 1844 году успешно выдержит К. Д. Кавелин.
Катков следил за разворачивающимися перед его глазами картинами насыщенной московской интеллектуальной жизни, но сам воздерживался от участия в борьбе партий. Он лишь иронизировал в письме к своему другу А. Н. Попову, славянофилу: «Я здесь молчу и только слушаю: там слышишь, что Россия гниет; здесь, что Запад околевает как собака на живодерне; там, что философия цветет теперь в России и надо бы держать ее как можно далее от жизни, заключить ее в формулы, чтобы толпа не смела в нее вмешиваться; здесь, что философия. есть не более как выражение немецкого филистерства»
[381].
Представители противоборствующих партий смотрели на Михаила Никифоровича как на возможного союзника, но он предпочитал оставаться «над схваткой», хранить достоинство и независимость, учиться мудрости и гибкости. Научная работа занимала Каткова гораздо больше. Для приготовления диссертации он поступил на кафедру философского факультета.
В диссертации Катков занялся вопросами сравнительно-исторического языкознания. Он уже завершал работу над своим исследованием, когда 21 февраля 1845 года состоялся знаменитый диспут Грановского. Несмотря на то, что магистерская диссертация Грановского касалась узкоспециального предмета, на защиту, а мероприятие было открытое, собралась толпа из более семисот человек: студенты самых разных факультетов, будущие студенты и просто любопытствующие. Такой интерес публики был не случаен: не только имя Грановского привлекало общественность, хорошо знавшую его публичные лекции. Ходили слухи, что декан факультета Давыдов, профессора Шевырёв и Бодянский планируют не дать хода диссертации
[382].
Диссертация Грановского была во многом данью скептическому направлению. Его работа аргументировала необходимость подвергать исторические источники тщательной критике
[383]. Диспут превратился в триумф Грановского. Его встречали и сопровождали аплодисментами, а высказывания оппонентов, Шевырёва и Бодянского, тонули в топанье, шиканье и шуме. Всегда скептичный Хомяков писал, что Бодянский и Шевырёв «попали впросак», но и «Грановский защищался слабо»
[384]. Вместо торжества науки вышла демонстрация, для которой работа Грановского была лишь поводом. Это осознавали и Грановский, и граф Строганов, который присутствовал на диспуте. Однако тот проявил мудрость и воздержался от окриков и замечаний студентам. Лишь после он вызвал по два представителя от каждой группы студенчества и объяснил им, почему считает такое поведение неподобающим
[385]. «Вечером, — вспоминал Хомяков, — Герцен потирал руки и говорил у Васильчиковых: „Les Slavs sont battus“»
[386].
