- Я знаю адрес, - с трудом выговорила Вероника. – Знаю где сеньор Эдуардо. Я покажу. Не надо плакать.
- Вы знаете? – удивилась Грасиела. – Вы были у Эду?
Вероника ругнулась так смачно, что понимай Грасиела русский язык, она бы провалилась сквозь землю от стыда. А Вероника, даже если бы умела толково изъясняться по-испански, ни за что не стала бы объяснять, что теперь Марина перешла в иной статус, и уже не она, а Вероника вынуждена кататься к ней на поклон.
- Потаскуха, - шипела Вероника, устраиваясь на сидении авто Грасиелы и с остервенением роясь в своей сумке в поисках записной книжки, в которой Марина записала адрес, по которому они теперь с Эду проживают. – Грязная подстилка…
Вероника поливала Марину отборными ругательствами, но все эти грязные слова, обращенные в адрес девушки, ее сердца не излечивали. Наоборот – Вероника прекрасно понимала, что потаскух замуж не зовут, не влюбляются в них с первого взгляда и не отстаивают свое желание жениться с таким упрямством, как это делал Эду. Сеньор Педро негодовал; он не мог принять такого скоропалительного решения от сына, а тот сражался…
- …как с быком! Оставалось только старого мудака в филей ножиком пырнуть! – рычала Вероника. Трясущимися пальцами она извлекла на свет божий записную книжку, сунула под нос Грасиеле. – Это. Этот адрес.
- Спасибо, - пролепетала девушка, ожидая, что теперь эта странная женщина выйдет из машины и отправится по своим делам, но Вероника и не думала уходить. Напротив – она глянула на Грасиелу так, что та без лишних слов повернула ключ в замке зажигания. Да уж, вот вляпалась так вляпалась…
***
Для Марины это была самая волшебная, самая прекрасная весна.
Иногда девушке казалось, что она и родилась тут, в Андалусии, и запах цветущих апельсинов был для нее чем-то естественным, привычным и знакомым. Поутру она осторожно, чтобы не разбудить Эду, выбиралась из постели, раздвигала невесомые белоснежные шторы, раскрывала окно, чтобы впустить в комнату свет, свежесть и запах весны, и абсолютное счастье накрывало ее. Солнечное, наполненное звуками незнакомого города, который был к ней приветлив и словно присматривался - точно так же, как она присматривалась к нему. Марине только предстояло привыкнуть, освоиться, но ей уже все, категорически все нравилось здесь. И тепло, и маленькое кафе на противоположной стороне улицы, и запах свежей выпечки, и соседи, которые здоровались с нею, а потом глазели с нескрываемым любопытством.
Эду здесь знали; редко кто упускал шанс поздороваться с ним и выразить свое восхищение, а Марину единогласно прозвали Doncella de nieve – наверное, Эду проболтался, - и ей восхищение выказывали вдвое больше.
- Сердце какого человека она сумела отнять!
В ситуации с Мариной Эду решил все и за всех, и сделал это окончательно и бесповоротно, невзирая на протесты Вероники и негодования отца. Вероника кудахтала что-то о работе – Эду понимал ее плохо, но она повторила несколько раз слово «работа», и Эду указал ей на ноутбук.
- Уже давно придуман интернет, - сухо проговорил он.
- Эду, - кипятился сеньор Педро, - ты едва знаком с этой девушкой! Сегодня у вас чувства, а завтра они исчезнут, и что? Зачем так радикально? А что скажут ее родители?
Но Эду меньше всего волновало, что скажут родители Марины, после ее-то рассказа.
- Чувства не исчезнут, - упрямо ответил Эду. – А если мы поссоримся… что ж, все пары ссорятся и мирятся, было бы желание.
И Эду просто увез Марину в свое жилище, утащил, как утаскивает дикарь свою добычу в свое логово. Он был несказанно доволен тем, что теперь она была всецело с ним, и не надо было следовать приличиям и таиться, приходит в ее комнату поздно ночью, чтобы не видела прислуга. Несмотря на очередную ссору с отцом, никакого надлома в Эду не чувствовалось, никакой досады или озлобленности. Он просто в очередной раз отстоял свое мнение, и кто знает, сколько их было, этих раз, сколько поединков с отцом он выиграл, заставив того принять себя и свое решение. Он был так поглощен своим счастьем, что даже тень тяжелых мыслей не омрачила его лицо, и это Марине нравилось в нем больше всего – то, как он умел решать проблемы и то, что он не перекладывал их на чужие плечи. Его досада, если она и была, оставалась при нем и ля тех людей, что его расстроили, а для нее, для Марины, у Эду были лишь страсть и поцелуи.
- Ты моя, - произнес Эду отчасти агрессивно, с напором, когда ввел Марину в свой дом. Она как завороженная смотрела из окна на открывающийся вид, не веря до конца, что теперь будет видеть его всегда, просыпаться и знать, что за окнами - улицы Севильи.
- Да, - ответила Марина. Ее голос дрожал от радости и ликования, и даже поцелуи Эду не могли ее заставить оторваться от этого зрелища, которое ей самой казалось окном, распахнутым в мир.
- Я никого не приводил к себе, - произнес Эду. – Не позволял оставаться на ночь. Здесь жила моя мать. Это место свято для меня. В моем доме, как и в сердце, должна быть только одна женщина, и это ты, Марина. Скажи мне, что ты хочешь этого. Скажи. Мне нужно это знать.
- Конечно, хочу, - шепнула Марина, обвивая рукам его шею и отвечая на его ненасытные жадные поцелуи, растворяясь в его нежности. – Ты себе не представляешь, что ты сделал для меня, Эду. Я не могу высказать. Я не знаю таких слов.
- А ты постарайся, - Эду нахмурил брови, рассматривая улыбающееся лицо Марины. – Я хочу знать, что я для тебя.
- Впервые в жизни, - торжественно произнесла Марина, - я чувствую себя защищенной. В безопасности. Я очень доверяю тебя, Эду, очень. Так, словно ты – это часть меня самой, та часть, что не может ни предать, ни сделать больно. Никто и никогда не делал чего-то для меня так, как ты – оберегая от опасностей, от неприятностей.
- И ни слова о любви? – настороженно поинтересовался Эду, сжимая талию Марины чуть крепче, с заметным желанием.
- Это и есть любовь, Эду, - попыталась заверить его Марина, но он не слушал.
- Сейчас ты перестанешь чувствовать себя в такой безопасности, - ворчал он, увлекая девушку в сторону постели. – Я очень, очень опасен!
Эду был просто ненасытен. Теперь, когда он был уверен, что ничьи посторонние глаза их не видят, и никто не потревожит их уединения, он мог ухватить Марину в любой момент, усадить ее либо на стол, либо на подоконник, либо пробраться к ней в ванную, и оставлял ее в покое только когда она и рукой не могла двинуть в изнеможении. Выпивая ее стоны, ее крики, усмиряя руками ее дрожь, лаская ее мокрое от желания тело, Эду словно утверждал свою власть над нею и наслаждался ее чистотой и наивностью, неопытностью, почти что непорочностью.
- Какая ты слабенькая, Марина, - подшучивал Эду над девушкой, целуя ее разгоряченное лицо, поглаживая ее подрагивающие бедра. – Но я еще не слышал, как ты просишь пощады!
- Ох, Эду…
- Да-да, я не верю тебе! Ты притворяешься!
И он тискал и целовал все ее тело, которым так и не мог насытиться, покусывал соблазнительную округлость ягодиц, зарывался лицом в грудь, и Марина просто растворялась в его обожании.
