- Зачем тебе квартира? – зло, с напором, вещала мать. – У тебя что, семья, дети? Ну, зачем?
Говоря все это, мать как-то совсем выпускала из виду свои многочисленные охи на тему «когда же ты от нас съедешь и будешь жить своей жизнью».
«Квартиру продадут, денежки фукнут, - с кривой ухмылкой думала Марина, выслушивая вопли родных, - и заведут старую песню по новой. Когда же ты уберешься… и ни тени мысли помочь мне устроить мою жизнь. Ни капли желания помочь. Сама. Все должна сама! Так они учили? Вот я и делаю… сама».
А еще ей вдруг вспомнился Игорь.
Ее Игорь, с которым она вынуждена была встречаться либо на улице, либо в своей комнате в квартире родителей . И это бы неловко и стыдно. А ведь можно, наконец, устроить свою жизнь с ним. Будет жилье – и он уже не станет ломать голову над тем, куда привести свою невесту.
«Да, Игорь. Мой любимый, мой хороший, мой единственный Игорь. Он не должен испытывать чувства неловкости и таиться, как вор, тоже не должен. Я для него это сделаю. Не только для себя – для него!»
Мысли о любимом человеке придали ей сил, Мрина поняла, что не уступит матери с отцом даже если ей придется драться.
- Квартира бабушки теперь моя, - так же зло, как мать, рявкнула Марина, краснея от подкатывающих к глазам слез. – Вы же хотели, чтоб я жила отдельно? Вот! Ваша мечта сбылась!
- Ох ты, какая умная! – язвительно и насмешливо протянула мать, уперев руки в боки. – За наш счет!..
- Это бабушкина квартира, - произнесла Марина твердо, перекрывая все крики и визги своим внезапно ставшим таким твердым и звучным голосом. – А не ваша. И завещала она ее мне, а не вам. Вселюсь сегодня же и замки поменяю. Всего хорошего!
Глава 3. Куда делся Игорь?
На прощание, наматывая шарф на шею и кое-как, набекрень, нацепив шапку, мать ехидно, даже трясясь от злобной радости, произнесла:
- Ничего-о-о-о… Ничего. Сама приползешь!
Марина посмотрела в ее злобно-радостное лицо, на ее трясущиеся щеки, покрасневшие от стыда и гнева, и горько усмехнулась. Это мать? Это – ее мать?.. Вот это злорадствующее, предвкушающее Маринины трудности – это мать?..
Девушка чувствовала себя оплеванной, униженной, все тело от стыда ломило, словно родители ей надавали пинков. Марина знала, на что рассчитывала мать, и от этого становилось еще унизительнее и горше.
Марина работала уборщицей в одной маленькой конторе и получала гроши. «Молодого специалиста», только выпустившегося из университета, со знанием языков и красным дипломом брать на работу не спешили. Девушка оббивала пороги всех подряд заведений, чтобы хоть как-то устроиться получше, но всюду ей отвечали «мы перезвоним», и на этом собеседование заканчивалось. Мать, глядя на уставшую, промерзшую дочь, возвращающуюся поздно вечером с очередного собеседования, всегда задавала один и тот же вопрос гадким, масляным голосом:
- Что, и там тебя не оценили?
Голодная и измученная, Марина лишь торопливо кивала головой и торопилась как можно незаметнее прошмыгнуть в свою комнату, а мать устало всплескивала руками, заводила к потолку глаза, тяжко вздыхала… как будто безо всей этой пантомимы нельзя было обойтись! Как будто без ее страдальческого вида Марине не было трудно и нестерпимо больно!
Но, похоже, мать не знала, что такое сочувствие и поддержка; спешно закрывшись на щеколду, Марина с отчаянием слышала материны причитания, ее долгие выговоры, которые на говорила вроде как в никуда, но адресуя их дочери.
- Учили, учили – выучили, - с горькими вздохами говорила мать. – И еще десять лет на нашей шее просидит…
Тот факт, что Марина работает и сама себя обеспечивает, хоть плохонько, но все же, мать из виду упускала. Она презрительно морщила губы, глядя на обновки, которые приносила домой девушка, потому что вещи были очень простые и дешевые, и Марина в очередной раз испытывала причитающуюся ей порцию стыда – за то, что работает кем попало, за то, что не смогла устроиться тотчас же после выпуска, как ее подружки, и получает копейки, за то, что «на старости лет не помогает матери»…
Бабушкину квартиру на ее крохотную зарплату содержать было дорого. Очень дорого. Это девушка прочла в веселых глазках злорадно посмеивающейся матери. Это означало питаться одним «дошираком» - фактически голодать. Сколько протянет Марина? Месяц, два?
Измученная, замерзшая в не самой теплой куртке, уставшая, натягавшаяся на работе ведер с водой, сколько она протянет на пластиковой лапше? Как скоро она приползет к матери за помощью и сама отдаст ключи от квартиры, которую так яростно сегодня отстаивала? Сколько слез прольет и проглотит от унижения, когда мать раз за разом ее станет спускать с лестницы и гнать туда, в пустой дом, где девушке придется провести очередную голодную ночь?
Все эти бесхитростные мерзкие радости были словно написаны на лице Елены Петровны. Глядя в бледное лицо дочери, та, раскрасневшаяся от возбуждения, поигрывала бровями, словно ожидая, что Марина одумается тотчас, уступит, но Марина смолчала.
Отчего-то именно сейчас ей отчаянно захотелось не уступать матери! Зная, как трудно и невыносимо будет впереди, она не хотела доставлять матери этой пошлой радости и ушла первой, с высоко поднятой головой, не дожидаясь, когда соберутся негодующие родители.
***
Бабушкина квартира встретила ее тишиной, блаженным теплом и приветливым уютным желтоватым светом лампочки в прихожей. Марина, аккуратно разувшись в прихожей, прислушиваясь к чему-то, сделала несколько шагов в сторону комнаты, чуть касаясь стены – и вдруг разрыдалась, чувствуя невероятное облегчение и тоску одновременно.
Все, что ее окружало, было до боли родным, уютным, хорошо знакомым. Воздух все еще звучал ласковым голосом бабушки, но самой ее уже не было. Все было на своих местах, пол поблескивал, намытый и натертый, на окне на кухне были белоснежные крахмальные занавески – бабушка прекрасно шила и вышила их сама, создала зимнюю красоту в технике ришелье, - а ее – не было.
Но это тепло и уют, доставшиеся Марине – это было словно последнее прикосновение любящих теплых рук. Забота и искреннее переживание за ее судьбу; и Марина, сидя на полу в прихожей, заливаясь в три ручья, плакала в голос, впервые в жизни не сдерживаясь, не закусывая губ и не глуша рыдания, выла в голос. Она всецело ощутила свое одиночество и свою абсолютную ненужность никому в этом мире, и от этого стало только хуже.
Вещи, бытовые мелочи, белье – все осталось у родителей, и идти туда не хотелось категорически, а сами они вряд ли принесут. Нет, конечно; мама поморщит губы и с видом оскорблённой добродетели скажет:
- Ей надо – пусть идет и забирает. К тому же, это не мои вещи. Что я буду рыться в чужом белье?
Впрочем, Марина не жалела о своих потерях. Пусть там останется ее халатик и пара платьиц. Зато – и это она знала точно, - в шкафу было много постельного белья, которое теперь принадлежало только ей!
