Эрвин отпрянул от Первого так же неуловимо-молниеносно, освободив его горло от хватки, и тот надсадно закашлялся, похихикивая.
– Что ты задумал, – прошипел Эрвин яростно.
– То, что я задумал, – хохотнул Первый, – я уже выполнил.
– Выпросил у девчонки крови?! – от этих слов Эрвина Первый хохотнул и преувеличенно-вежливо склонил голову в согласном жесте. – Выбросил в лесу?
– Но я же дал ей лучшую в мире защиту, – притворяясь обиженным, проговорил Первый. – Да и ты присмотрел за ней… что могло случиться?
Эрвин насторожился.
– Что за защиту ты ей дал? – произнес он подозрительно. Первый, словно довольный кот, сощурил единственный алый глаз.
– А она не показала? – невинно поинтересовался Первый. – Какая послушная девочка. Я сказа ей, что показывать копье Четырнадцатого никому нельзя.
– Копье Четырнадцатого?! – взревел Эрвин, и гром снова загрохотал, потряс дом Демонов. – Что ты натворил!..
– Это совершенно безопасно для нее, – посмеиваясь, ответил Первый. – Она же его удержала. И даже воспользовалась им как будто? Нет? Разве нет?
– Этого не может быть, – прошептал Эрвин. Глаза его сделались черными и страшными. – Не может быть!.. Что ты натворил!
– Я, – жестко и хлестко выкрикнул Первый, окрысясь и мгновенно прекратив смеяться, – сделал то, что должен был сделать ты – я усилил нас! Я возродил Четырнадцатого!
– Черт тебя дери! Но это моя женщина! – взревел Эрвин. – Предназначенная мне! Я хотел просто прожить с ней отведенное мной время!
– В этом мире невозможно просто прожить, – проорал Первый яростно, – будучи Проклятым! Невозможно! И девчонка твоя нуждалась в постоянной защите, я ей дал эту защиту, так чем ты недоволен?!
– Но тот, кто носит в груди сердце Четырнадцатого, просто убьет ее, если почувствует это проклятое копье! Скользким хорьком ночью заползет в постель и выпьет всю кровь!
– Не почувствует и не убьет, – внезапно обмякнув, произнес Первый. – Ты вечно держишь меня за дурака, маленький Эрвин, но я далеко не дурак. Ты правда думаешь, что твоих ухищрений было достаточно, чтобы дверка в этот мир для нас приоткрылась? Нет. Не достаточно. Это не твое имя открыло ее, хотя, конечно, первого позвали тебя. Но взломал ее я.
– Что ты сделал?! – прошептал Эрвин в ужасе. – Чем ты пожертвовал, чтобы тебе разрешили встать из могилы?..
Первый с вызовом уставился на Эрвина.
– Ты же знаешь, что наперсток отказался служить своему хозяину, – полуутвердительно произнес он. – Ты знаешь, почему?
– Я не уверен, что хитрый и осторожный Король вдруг пылко пожелал тебя поцеловать, – осторожно ответил Эрвин. – Он не мог играть на твое тело.
– Еще как мог, – Первый рассмеялся так заразительно, будто мысль о проделанной им афере несказанно его веселила. – Я проиграл ему свое сердце.
– Что!!!
– Свое сердце, – повторил Первый. – Я же знал, я всегда чуял, что он – всего лишь трус. Я слышал, как трясутся его поджилки. От него воняло горьким страхом на весь лес. Я сказал ему, что у меня есть то, что нет у него – золотое сердце храбреца. И он сыграл на него. Сердце Четырнадцатого свободно. Теперь его можно найти. Выкрасть. Девчонка потому и удержала копье, что Четырнадцатый свободен, – устало выдохнул Первый, потирая лоб. – Она не Проклятая. Но в ней уже прорастает сила. Она может и постоять за себя, и… взять сердце. Ее не удерживает Проклятье. Это нам нельзя брать что-то без спроса. Ей – можно. Четырнадцатый свободен, говорю тебе. Его обаяние, его честность и красота больше не служат негодяю. Он больше не помогает своему убийце выглядеть безупречно в глазах людей.
– Но магия тебя раздери! – с гневом и болью выкрикнул Эрвин. В глазах его стояло отчаяние. – Ты ведь умрешь, погибнешь, если его убить!..
Первый снова болезненно поморщился.
– Смерть, – произнес он, – это всего лишь немного боли. Немного боли никому еще не помешало.
– Вот же погибель!.. А где же его собственное сердце?!
– Ты думаешь, у таких людей есть сердца?..
– Ну, родила же его когда-то мать с невинным сердцем!..
– Полагаю, он его вынул и положил в стеклянную банку. И там оно и сгнило. Сколько лет прошло…
– Зачем, зачем ты это сделал?! – выкрикнул Эрвин в отчаянии, терзая волосы. – Ты убил себя! Ты принес себя в жертву, но в этой битве мы можем проиграть все! И ты падешь первым – и уже навсегда!
– Я выиграл шанс, – заметил Первый. – Шанс – это тоже очень много.
– Зачем… зачем ты это сделал…
– Затем, – яростно и хищно прорычал Первый, и лицо его налилось черной кровью, – что я лежал в своей могиле, и чертовы веревки душили меня, врезались в горло, а этот старый вонючий пень ходил по земле и хохотал над нами! И мне до третьей смерти захотелось свернуть ему шею, вцепиться зубами в его горло, чтобы он не смел скалить свои старые гнилые зубы!.. Легче гореть в адском пламени, легче отсечь себе руку, попавшую в капкан, чем слышать, как он дышит, отравляя все своим тлетворным смрадом! Нет большей муки, чем не знать покоя, понимая, что твой враг ходит не наказанным, а твой брат лежит неотомщенным! Вот почему! Это ты, Эрвин, можешь терпеть еще столетие, а не могу! Злоба пожирает меня изнутри, как тысяча зубастых плотоядных червей! Она сжигает меня, мучает каждый миг – вот почему! Я отбыл свой срок, я перенес свое наказание, я сам решаю, когда кончится моя мука! Ради этого я готов и еще раз отдать сердце, да только у меня его больше нет!
– Но Элиза, – произнес Эрвин. – Чистое, невинное существо. Зачем ты впутал ее в нашу войну?
– Четырнадцатый тоже был НЕВИНЕН! – проорал Первый так яростно, что кровавые слезы брызнули из его глаз. – Невинен и доверчив! А она не такая. Она хитрее и осторожнее, и хорошо защищена, – Первый усмехнулся, смерил Эрвина взглядом. – За этой-то своей женщиной ты приглядишь как следует, или ее тоже постигнет участь первой?..
Глава 13. Невеста Эрвина
А с невестой Эрвина произошла пренеприятнейшая история.
Если бы Элиза спросила, и если бы Первый мог рассказать, то он обязательно бы – и со свойственной ему циничной радостью, что придает особо горький вкус подобного рода историям, – рассказал обо всем, что знал. Это грустная история о гордыне, гордости и выборе, который был тяжел и не так прост, как кажется.
Эрвин всегда был гордецом. Прекрасный и сильный рыцарь, истово верующий в справедливость и торжество ее, он так же истово верил и в людей, которые этого совсем не заслуживали, о, нет.
В те далекие времена он еще носил одежды важного господина, и всяк ему почтительно кланялся, встречая на улице. Крылья его и тогда были черны; но это не был цвет беды. И Эрвин отрицал Предназначенность, потому что был изрядным гордецом и верил, что разум, что ему дан, сильнее магии, что плещется в его крови. Впрочем, он и не пробовал, как может быть сладко предназначение. Не ведал радости слияния не только тел, но и душ. Не растворялся в чувствах. Не любил кого-то более, чем самого себя.
