Она испуганно охнула, но Тристан криво усмехнулся.
- Не переживайте за меня, - ответил он. - Были времена, когда я это сердце сам предлагал всем желающим, да только удержать и носить его не мог никто, кроме меня. Ваш отец крепко его в меня вшил, а я стал немного сильнее и проворнее, чем в былые времена. Так что я уж постараюсь его не потерять!
***
Софи впала в беспамятство.
Она иногда приходила в себя, когда инквизитор касался ее, поднося к губам горячее питье, и тогда комната немного менялась.
В первое ее пробуждение она увидела на столе ворох книг, притащенных Густавом. Юный помощник смущенно приглаживал смоляные волосы, а Тристан склонялся над старыми пыльными страницами.
Во второе ее пробуждение ночь спустилась на землю, в окнах было темно. Тристан сидел в кресле у камина, закинув ногу на ногу, куря трубку и листая записки ее отца. Его алые глаза вспыхивали так же ярко, как тлеющий уголек в его трубке, серый дым вился над его белоснежной головой, как невидимые связи, протягивающиеся между разными людьми сквозь века.
В третий раз Софи проснулась от негромкого пения струн. Тристан перебирал длинными пальцами струны гитары, те вибрировали и пели что-то чарующими низкими голосами.
- О, - произнесла она тихо. - Этого в моих видениях не было. Как вы лечите меня - было, а что играете - нет.
- Чем-то надо занять себя, коротая ночь, - ответил Тристан. - Вам лучше? Я вынул все осколки, промыл вашу рану и заговорил ее. Она почти затянулась, но магия… надо подождать, чтобы она рассеялась.
- Немного лучше, - ответила Софи.
- Значит, к вам вернулись ваши способности? Вы стали получать видения чаще?
- Да, - ответила Софи и смущенно спрятала лицо под краешком одеяла. Тристан хмыкнул и лишь качнул головой, догадываясь, какого сорта видения снова посетили девушку, но смолчал.
- Спойте мне, Тристан, - попросила Софи вдруг, глядя, как Тристан снова склоняется над инструментом. - Я, конечно, не ваша возлюбленная… я знаю, вы пели только тем, кого любили… но все же. Хотелось бы послушать. Говорили, вы хорошо поете. Жаль, отец умер, и записи о вас прервались. Читать было интересно. Как о рыцарях древности.
Тристан исподлобья глянул на Софи и чуть качнул беловолосой головой:
- Хорошо. Спою.
- Вы часто любили?
- Влюблялся часто. Любил - нет. Пожалуй, только дважды в жизни. Но серенады пел я чаще.
Софи помолчала, слушая тихие слова старинной серенады, которые Тристан, припоминая, бормотал себе под нос.
- А каково это - быть инквизитором? - спросила Софи. Тристан задумался, наигрывая легкую тихую мелодию. - Страшно? Тяжело? Больно? Все-таки, вас растили и воспитывали совсем не для того, чтобы вы размахивали мечом и дрались с чудовищами. Вы могли стать важным, богатым графом. Или блестящим придворным.
- Двор не для меня. А дрался я всегда. Для меня это естественно - быть инквизитором, карающим мечом, - ответил он, наконец. - Я не хочу ждать, когда найдется кто-то, кто поймает и накажет мерзавца. Я делаю это сам. Я - закон, я - власть, выше королевской.
- В этом много тщеславия, - улыбнулась Софи. - И никогда не бывает страшно? Никогда не наступает отчаяние?
Тристан снова задумался.
- Ваш отец, - мягко произнес он, наконец, - дал мне совершенное сердце храбреца. Даже не знаю, что он привнес своей магией в мой характер, а что было заложено природой. Я не ведаю отчаяния и страха. Я знаю - я могу изменить все. И даже смерть меня не остановит. Я верю в это. А с верой жить легче.
- Я помню, - прошептала Софи, сбиваясь в комочек, грея дыханием замерзшие руки. - Я читала. Вас убили за то, что вы мстили за свою возлюбленную. Годы, десятилетия проклятья. Отец тогда был в отчаянии; он вас очень жалел и переживал. И, наверное, даже был в трауре. Все-таки, вас он считал своим самым совершенным творением.
Тристан рассмеялся, мотнув светловолосой головой.
- У вас редкий дар, - сказал он. - Вы умудряетесь словом ткнуть в самое чувствительное и больное место в душе, как иглой в глаз. Это больно, но боль приятная. Воспоминания - это единственное, что у меня в жизни осталось… теплого и живого.
- Многое еще впереди, - сказала Софи, трясясь, как в лихорадке.
Тристан кивнул.
- Да, - согласился он. - Боль уйдет, многое забудется, и надо будет жить дальше. Холодно вам?
- Да, - трясясь, как в лихорадке, ответила Софи. - Что за странная магия у этого Зеркальщика! Как он думает оживлять свои творения, если они будут холодны, как лед? Отец, насколько помню, всегда работал в горячо натопленной комнате, полной света. И ручки у его кукол были горячие…
Тристан вдруг поднял голову, резко поднялся и отложил гитару.
- Я согрею вас, - произнес он твердо, голосом, не принимающим возражения.
Софи задохнулась от смущения, когда Тристан освободился от одежды и, обнаженный, белоснежный, как фарфор, скользнул к ней под одеяло. Рука, обнявшая ее, была горяча, как огонь, грудь, к которой Софи прижалась, дышала жаром. Софи стыдливо сжала бедра, когда Тристан обнял ее за ягодицы и придвинул к себе ближе, вынуждая прижаться животом к животу.
Софи прижала руки к груди, закрываясь от Тристана, и это показалось ему забавным. Он тихо рассмеялся, поблескивая глазами, на его белоснежных щеках заиграли обаятельные ямочки.
- Запоздалое стеснение, - сказал он, - если учесть, что я вас и раздел, и несколько раз обтер целебным отваром. Всю, со всех сторон, не пропуская ни кусочка кожи. Теплее вам?
Софи, дрожа, только кивнула головой.
- Сейчас станет горячо, - шепнул Тристан. Его губы прижались к ее губам, и жар его дыхания прокатился по ее легким, наполнил замерзшую грудь.
Его губы прихватили ее нижнюю губку вместе с мягким, расслабленным языком. Его язык коснулся ее языка, обласкал чувствительную мякоть ее рта, а затем проник в него, глубоко, интимно, нежно, но так приятно и чувственно, что Софи застонала. Никогда еще поцелуи в ее жизни не были такими волнующими и сладкими. Губы Тристана были мягкими, живыми, горячими - не то, что губы ее мужа. Деревянные, жесткие. Неприятные и неудобные. Поцелуи его - словно щипки деревянных прищепок. От таких скорее хочется избавиться.
А Тристан, с его золотым сердцем, был жив и горяч весь. Он двигался мягко и гибко, приникая к ее коже, накрывая ее стонущий рот своими жаркими губами, ласкаясь всем телом о ее тело, поглаживая ее живот своим животом, ее мягкий треугольничек меж плотно сдвинутыми ногами - своим жестким мужским естеством, так вкрадчиво, так маняще и так ласково, что Софи стонала, едва не рыдала от его нежности. От такой непривычной нежности, которой не испытывала никогда.
- Я же говорила, - прошептала она, пытаясь защититься от разгорающейся страстности Инквизитора, - что вы нежный и внимательный любовник…
