Почти в то же время звонит по телефону теща и удивительно радостным голосом сообщает, что только сейчас по радио говорил Выштымов.
Я подразумеваю, что надо мной специально издеваются, надеваю кепку и ухожу куда глаза глядят, к своему товарищу Василевичу.
Василевич мне сообщает, что по радио говорит Выштымов, и я от него ухожу.
Я стою на вокзале, чтобы уехать от Выштымова, от всех, кто связан с ним. Но на перроне по радио говорит Выштымов, и я понимаю, что он будет говорить в вагоне, везде и всюду, куда бы я ни уехал.
И я возвращаюсь домой привыкать к его голосу, раз все уже привыкли.
Художник
Зачем я ему был нужен, я не мог понять.
– Я был бы очень признателен вам, – говорил он мне по телефону, – если бы вы посетили мою выставку офортов и монотипий в зале для игры в мяч во Дворце культуры.
Мы с ним когда-то учились в художественном училище – не то он был старше, не то я был старше, я его не очень-то хорошо помнил: мы с ним на разных курсах учились.
Зачем я ему все-таки был нужен? Но, видно, я был ему просто необходим, раз он мне по нескольку раз в день звонил, когда меня дома не было.
Потом он поймал меня; не очень-то хотелось мне ехать на его выставку, дел у меня по горло было, но я все-таки поехал – он бы от меня не отстал, я это сразу понял.
Он встретил меня у двери.
– Я всех своих старых приятелей приглашаю на свою выставку, – сказал он.
Я никогда не был его приятелем. Мало того, я понял, что никогда не видел его и никогда не учился с ним в одном училище. Он совсем другой человек, не тот, за которого я его принял по телефону.
– Почему вы считаете меня своим приятелем? – спросил я его мягко.
Он молча и торжественно раскрыл передо мною книгу отзывов. Попросил подумать, перед тем как написать отзыв о его картинах. Он, разумеется, хотел, чтобы я написал ему туда слова лестные и приятные. Но я не смотрел еще выставку. А это, видимо, его не интересовало. Он протягивал книгу с улыбкой, и опять-таки я не мог понять, зачем ему мой отзыв. Я не представитель Министерства культуры или Академии художеств, не имею влияния в художественных кругах, не имею приятелей в этих сферах, не имею влиятельных родственников и ни в коей мере не мог бы способствовать успеху его творчества или, в крайнем случае, устроить выставку его работ вторично. Я сам, в конце концов, рисую этикетки на различные коробки для нашей пищевой промышленности, ни разу в жизни не выставлял своих произведений, которых, кстати, у меня и нет.
Я прошелся по залу. Работ было много. Все стены были завешаны работами. Если это только можно работами назвать. По моему мнению, здесь была бессмысленная трата времени. Глуповатый модерн, рассчитанный на количество. Я подивился энергии, направленной не в ту сторону таким молодым человеком. Он в люди выбивался любым способом; странное все-таки занятие – в люди выбиваться любым способом.
– Послушайте, – сказал я, – разве мы с вами знакомы?
Он обнял меня. Я попробовал отстраниться, но было поздно. Он цепко обнял меня и сказал:
– Мы с вами встречали Новый год.
– Когда?
– Это было давно… Там было много народу, вполне возможно, вы меня не помните. Вы сами изменились до такой степени, что вас не узнать. Я бы вас ни за что не узнал, встретив на улице, – совсем другой человек! Но этот факт не мешает вам способствовать моему успеху.
– Мне способствовать? – спросил я.
– Вы – мне, – сказал он, улыбаясь.
– Какая-то ошибка, – сказал я, – какая-то путаница…
Он стал стыдить меня.
Он сразу перешел на «ты»:
– Ведь ты мне обещал!
– Я не обещал, – сказал я.
– Когда мы встречали Новый год, – сказал он.
Он наступал на меня, я отступал, а он говорил:
– Тогда вы много выпили, и вы говорили… ваша поддержка… всегда… и всюду… от вас… мы… дружба, поддержать… во что бы то ни стало…
Я, наверно, должен был уйти. Все это выглядело странным. Конечно, я должен был повернуться и уйти.
Но что-то останавливало меня, хотелось выяснить.
– Вы действительно уверены, что мы с вами знакомы? – спросил я.
Он опять кинулся на меня с объятиями, но на этот раз я отстранился, и он чуть не упал.
Вполне возможно, думал я, мы с ним встречали Новый год в какой-нибудь компании и он меня не так понял. Но это не значит, черт возьми… с какой стати?! И между тем мне было интересно. Зачем ему книга, мой отзыв зачем? Ну, книга еще туда-сюда, тщеславный парень, но мой отзыв ему зачем? Да что мне, жалко, в конце концов!
– Давай книгу, – сказал я, – давай…
И я сразу же, с ходу, написал ему размашисто на всю страницу:
«НИЧЕГО ПОДОБНОГО Я НЕ ВИДЕЛ НИ В ОДНОЙ СТРАНЕ».
Я положил ручку на стол и сказал:
– Только я не был ни в одной стране, вот что плохо…
Я даже, кажется, хихикнул после этих слов.
Он сразу резко изменился в лице. Бедняга, он придавал колоссальное значение моему отзыву!
Он разглядывал мою подпись. Шевелил губами и был чертовски сосредоточен.
Потом он взглянул на меня.
Глаза его блеснули недобрым холодным блеском. Этого мне не хотелось. Можно было бы с ним поговорить. Покритиковать его выставку, его неправильные понятия. А он зло и холодно смотрел на меня, а потом сказал:
– Нам больше не о чем разговаривать.
– Ну, не о чем так не о чем, – сказал я.
Я с ним то на «ты», то на «вы» начал, впрочем, и он тоже. Глупости сплошные, оторвали от работы и еще разговаривать не хотят…
Я к нему хорошо относился. Ко всем я хорошо относился. Никогда ничего плохого я к нему не имел. Никогда я его не знал раньше и не видел. Монотипии и офорты, в общем, в порядке вещей. Ерундовые, правда, работы, но человек же их делал, а не обезьяна, непременно там есть что-нибудь хорошее, если их человек делал, если повнимательней, душевней отнестись, хотя, безусловно, такие работы обезьяна тоже может сделать…
Я хотел похлопать его по плечу, успокоить, но он вырвался, отбежал в конец зала и оттуда крикнул:
– Ы-ых! – поднял вверх кулак. – Вы не Федоров! Вы – другой!
А почему он решил, что я Федоров?!
Красные качели
Канитель Сидорович вставал в пять утра, шел в лес за грибами. В семь утра он клал их на стол молча и тихо. Жена его Аделаида Матвеевна вставала в семь утра, всплескивала руками при виде грибов и восклицала:
– Фу-ты, господи, опять!
