– О том, что рады приветствовать, говорили.
– А больше ни о чем? О том, что я волков снимал и лис для хроники в порядке добровольном? Размаху во мне заложено немалое количество! Волк на меня прет, Витя Болдуинов кричит: «Давай снимай его, снимай!» А как его снимать – он тебя сожрет! Зачем попу гармонь, когда у него кадило есть? Снимал. И как снимал! Волков снимал, медведей, лис… Хочешь, тебя сниму? На память внукам карточку оставишь… Жена моя – Сикстинская Мадонна. Чудо нынешнего века. Красавица неимоверная, имеешь счастье сегодня наблюдать. Требует к себе, сам понимаешь, редкого внимания и жгучей любви, так я ей вчера тортик купил с розочкой, а его кошка съела…
– Чего купили? – не понял я.
– Посредине розочка, а по бокам листочки кремовые, так кошка их слизала начисто, как бритвой срезала.
Он усиленно мешал палкой в баке. Любопытно все-таки, что в этих баках?
Вдруг она появилась. Модница. Молоденькая. Да и он не старый, а она совсем молодая, девчонка.
Викентий Викторович оставил палку в баке, подбежал к ней. Изгибается, ну форменный артист. Только теперь я заметил, как он тонок, такое впечатление – вот-вот пополам разломится, талия узкая, как будто вовсе живота нет. Движения как у заведенного, чисто шарнирный, весь как на шарнирах. А лицо худющее, будто он сто лет не ел и не спал.
– Разрешите представить, – говорит. – Сикстинская Мадонна, моя последняя любовь.
– Здравствуйте, – говорю.
А жена его сейчас же и ушла.
– Шуток не понимает, – вздохнул Викентий Викторович, – ну ты-то, надеюсь, понимаешь, бальзак? Была жена Переметова, теперь моя жена. Я ее у Переметова бессовестным образом забрал. Как ты на это смотришь?
– Дело ваше, Викентий Викторович.
Он засмеялся:
– Факт – мое. Ты просто клад, бальзак!
Я на баки смотрел. Он заметил.
– Вот где будущее, – говорит. – Научные работы у меня разрабатываются дома, в центре.
Он хитро щурился и улыбался.
– Что там все-таки такое? – спросил я в нетерпении.
Он приложил к губам палец.
– Вставай на табуретку, – говорит, – глянь в бак. Палкой покрути.
Так и сделал. Кручу палкой, пар валит, только все равно неясно, что в баке. Красная вроде вода. Палкой никак не зачерпнуть. А сквозь пар не видно.
Стою на табуретке как дурак и ничего понять не могу.
Палкой в баке кручу и прямо с ума схожу узнать, что там.
Он хохочет, ржет как лошадь, стал табуретку раскачивать, я слез.
– А где ателье? – спросил я.
– На другой улице, – сказал он.
Викентий Викторович увлек меня в комнату.
К моему недовольству, жены в комнате не было.
Викентий Викторович сажает меня за стол, а сам идет к буфету. Прищелкивая пальцами, бормочет:
– Сейчас мы тебя по-королевски угостим… Сейчас… Сейчас… Мы тебя по-королевски… угостим… – В буфете копается и думает, как бы это меня получше угостить. Приятно, что он так для меня старается!
– …Сикстинскую Мадонну мы не будем беспокоить, а то она нам клизму поставит…
– Как то есть?
– Ну как, вот так! – Он развел руками. – Чудак ты! Я тебе об этом в прошлом году рассказывал. Аналогичный случай есть…
Стук каблучков раздавался по всей квартире, и я невольно к нему прислушивался, угадывая, где она. Вот в кухне. В коридоре. В спальне…
А он берет из буфета банку варенья и всю банку – хлоп мне в тарелку! Чуть не полная глубокая тарелка варенья! Весь стол обрызгал. «Роза» варенье. И ложку мне дает. Столовую ложку.
– Рубай, – говорит, – чтоб все съел.
– Как все?
– Давай, давай!
Я не решался.
– Обижаешь, – говорит, – меня обижаешь…
– Без чая? – спрашиваю.
– С чаем – дома. А в гостях жми!
Я взял ложку. Попробовал. Что-то не то. Вкус какой-то не тот. И не сладко.
Я еще раз хлебнул.
Он смотрел на меня.
Два-три лепестка плавали в этой тарелке.
– Ну? – спросил он. Весь подался вперед, и улыбка на лице какая-то неприятная.
– Вы знаете, – говорю, – это не варенье.
Он придвинулся ко мне, уставился на меня, как сова, и говорит:
– Так что же это?
Я вздохнул, отодвинул тарелку.
– По-моему, это вода.
Он взял ложку, попробовал.
– Ну, парень, какая же это вода! Я тебе принесу сейчас воду!
Приносит стакан с водой.
– Вот вода, – говорит, – в стакане. А там не вода. Там варенье!
Я стал сомневаться. Может, мне показалось? Может, я оскорбил его? Глазею на это варенье как ненормальный.
Он как закричит:
– Да ты с ума сошел! За кого ты меня принимаешь?!
Я еще раз хлебнул.
Нет, вода. Провались я на этом месте. Может, в банке и было варенье, но было оно там давно, это точно.
Вошла она. Он сразу к ней кинулся, стал ей с таким жаром рассказывать, как я посмел его подозревать и прочее. Он прямо визжал, можно было подивиться его энергии. Как будто вся жизнь его заключена в этой тарелке с вареньем. Я хотел еще раз попробовать, но я уже несколько раз пробовал, даже смешно.
– Ты слышишь? – кричал он. – Что мне говорят?! Ты ведь слышишь!
А она молчит. Руки на груди скрестила и молчит.
– Нет, ты скажи ему! Прямо в лицо скажи!
А она вышла.
Он вслед ей крикнул:
– Женщины уходят, а мужчины остаются! – Эти слова прозвучали очень торжественно и значительно.
Я смотрел в тарелку. Я опять начинал сомневаться. Он так орал!
Схватился за голову и сидит.
– Вот, бальзак, не женись, – говорит, – видишь сам, ни поддержки, ни помощи…
– Успокойтесь, – говорю, – не надо так волноваться. – А сам в тарелку смотрю, ведь вода там, вода…
А он печальный-печальный:
– Сам посуди: чего мне с ней расходиться – красавица. Я ее как есть воспринимаю, так, видишь ли, она со мной хочет расходиться…
Я отодвинул тарелку. Нет, я не сомневался, что там вода, хотя все еще не мог представить себе, с какой стати он подсунул мне воду вместо варенья.
Он увидел, как я отодвинул тарелку, взял ложку и попробовал.
– Ты прав. – Он похлопал меня по спине. – Вода. И как это могло случиться? Ума не приложу! Бальзак всегда был прав…
