– Да их можно сколько угодно достать! Если тебе что-нибудь нужно будет достать – ты ко мне обращайся. Пушку нужно – достану! Танк – пожалуйста! – заорал он, с завистью глядя на исчезнувший в моем кармане пистолет.
– Брось трепаться, – говорю. – Насчет танка ты другому скажи, и насчет пушки тоже. Меня больше краски интересуют.
– Ты в опере бывал? – спрашивает.
– В кишках она у меня, твоя опера, сидит!
– На чердаке там не бывал?
– Всю жизнь там на чердаке сидел, а как же!
– Ладно, пропуск у тебя в оперу остался?
– Ну, дальше что?
– А дальше, – говорит, – дело в шляпе!
Я ничего не понял, он мне стал выкладывать свой план. До чего на подобные штуки голова у него работает! Диву даешься! План такой: мы пробираемся в оперу на чердак. Через чердак вылезаем на крышу. Спускаемся по пожарной металлической лестнице на соседнюю крышу, а с этой на следующую. Через несколько крыш добираемся к окну антресоли мастерской заслуженного художника Велимбекова, влезаем в его мастерскую и забираем краски. Обратное возвращение через оперу практически исключено. С ворованным нас могут задержать. Нужно возвращаться другим путем. Но каким? Через дверь, утверждает Гарик, не войти и не выйти, заслуженный художник запирает на три замка. Он, Гарик, еще подумает, каким путем возвращаться обратно.
Грабеж, короче говоря. Один меня в колонию не упрятал, так другой собирается. Кошмарики, пропало ваше чадо, скатились, докатились, допрыгались, дожили, как гад Штора выражался.
Ничтожная мазня у Велимбекова, подумал я. Видел я его картины на выставке, подумаешь, дрянь! В сто раз мне больше нужны краски, чем ему! Наверняка я талантливей его, безусловно, спору нет. Где же тут справедливость, товарищи? Где же правда, товарищи?
– Послушай, – спрашиваю, – откуда ты знаешь, что через оперу по крыше добраться можно?
– Ха! Как мне не знать, – отвечает, – если я у Велимбекова позировал в его картине пионером! Когда я уставал, он мне разрешал на крышу в окно вылезать, поразмяться. Пока я у него пионером позировал – все крыши облазил.
Я сразу представил его разгуливающим по крышам с красным галстуком на груди. Тоже мне пионер! Ни стыда ни совести. Бывал в гостях у человека, а теперь его грабить собирается. Ведь ему нисколько краски не нужны, а он и не задумывается, вперед – и никаких гвоздей! А мне краски нужны до зарезу, я не человек без них, ничего не значащая личность, а задумываюсь как дурак. Так и буду ходить задумчивый всю жизнь, каждый меня облапошит. Морально устойчивая, несомневающаяся личность.
– Послушай, – спрашиваю, – а ты хоть раз через оперу проходил? Ты уверен, можно через оперу пройти? Может, ты только на крыше разминался?
Он обиделся.
– Однажды, – говорит, – я от Велимбекова прямо в оперу ушел. Позировать закончил, снял свой галстук и – в окно на «Севильский цирюльник». «Севильский цирюльник» смотреть не стал, а только в буфете лимонаду выпил – и домой.
– А другим путем никак нельзя? – спрашиваю.
– Можно по воздуху, елки-палки. Фьють – и там. Ага?
А сам на карман мой косится, – если он танк доставать собирается, то пистолет в два счета можно достать, вот болтун! Насчет кутерьмы вокруг мастерской верить ему или не верить? По всему видать, он правду говорит, с какой бы стати ему наговаривать. Тем более он сам на это дело идет, не дурак же он, в конце концов.
– Понимаешь, – говорю, – опера мне ненавистна… Объяснять долго… Не хочется мне там, короче говоря, появляться. Педагог мой может встретиться и прочее… Непременно снова в оперу, а? Как бы миновать это заведение, неужели никак нельзя?
Он думал, думал, потом говорит:
– Да плюй ты на оперу! Чего тебе о ней думать? Ну, играют там, поют, и пусть. Мы же не в зал с тобой идем, а на чердак. Твой педагог на чердаке сидит, что ли, елки-палки? Они там своим делом занимаются, а мы своим. Нам бы только на чердак пробраться, и плевать нам на всю их музыку, севильские цирюльники, оркестры и прочее. Нам даже лимонаду не надо. Выпьем с тобой лимонаду в другом месте. Я же тебе объясняю, елки-палки… Покажь-ка пистолет…
4
Поболтались с ним по улице, плюя каждый в свою сторону через зубы. Многие шиковали таким способом. Плюйся, плюйся, если от моды отставать не хочешь! Гарик в цыкании сквозь зубы феноменом считался. А у меня не очень получалось. Плююсь как могу, раз все кругом плюются.
Наплевались, наболтались, проголодались, купили пирожков на размененную Шторину десятку. Додумались, каким образом возвращаться из мастерской Велимбекова. Краски спустить на веревке. Сначала один выйдет на улицу, а другой ему на веревке краски спустит. Гарик знал место, где лучше всего это сделать, народу там нет и темно. Пустячная, в общем, задача, и волноваться нечего. Главное – не бояться, главное – вперед! Пусть другие назад идут. Ползите, пятьтесь, раки, а мы пойдем вперед, вверх, высоко на крышу Театра оперы и балета имени Магомаева!
5
Уже стемнело, Гарик достал шнур. В мастерской Велимбекова горел свет, и мы сели в скверике на траву. Гарик вертел в руке шнур, как лассо.
Толпился народ у входа в оперу. Гарик не переставая вертел лассо, яростно плюясь сквозь свои редкие зубы. Вид у него был решительный, готовый ко всему. Над входом, на балконе, стояли люди, свесившись вниз, глядя на толпу. Появилось нелепое желание накинуть на них лассо.
– Может, он там ночевать собирается, елки-палки! – сказал Гарик.
В глубине души мне хотелось, чтобы Велимбеков остался ночевать, все тогда перенесется на другой раз, а там видно будет. Сверлила мысль оставить дома пистолет. Но поздно. Если меня поймают с пистолетом, плохо мое дело, пропало ваше чадо, скатились, докатились, допрыгались, как гад Штора выражался…
Потух свет, и я сразу почувствовал сильное волнение. В роли вора мне еще бывать не приходилось. Нащупал в кармане пистолет. «Руки вверх!» – скажу любому, пусть убираются, хватит мне все время руки поднимать перед Васей, перед Шторой, перед всеми руки поднимать, нашли дурака…
Заслуженный художник вышел не сразу, мы изрядно полежали, поплевали, но тут же вскочили, как только его заметили, и даже проводили его до угла.
– Когда мне пятьдесят два года стукнет, – сказал Гарик, – я тоже буду заслуженным художником, будь здоров!
– А ребятки тебя ограбят, – сказал я.
– Шиш! – заорал он. – Понял? Шиш! Я их всех тогда убью! Я им, елки-палки, голову оторву. – Разволновался, как будто его грабить собираются, а не он.
– Как бы нам голову не оторвали, – сказал я.
– Вот шиш! – заорал он. – Вот им шиш, елки-палки, пусть поймают!
– А вдруг нас все-таки поймают, – сказал я, – что тогда?
