– Я, как видите, с вас ничего не беру, – сказал профессор, отстраняя отца. – Не в моих принципах брать с людей деньги ни за что.
– А Жислин?! – почти крикнул ему отец. – А врач Жислин?
– Жислин был введен в заблуждение, – сказал профессор, возясь с французским замком.
– Вот еще новость! – Отец был ошарашен крепко. – Вот еще гуси-лебеди перелетные… – Никогда я от отца не слышал такого выражения.
– Откройте же мне, наконец! – сказал профессор.
– Вы меня озадачили, доктор! – сказал отец. – Вы меня чертовски озадачили, как же мне теперь все понимать?..
– Поменьше обращайте внимания, мой совет. Не каждый будет с вами так откровенен, как я. Но мое правило, я считаю своим долгом сказать все начистоту. Только когда больной серьезно болен, я считаю своим долгом ему этого не говорить. Но лечить его. Вы меня поняли?
– Ничего я не понял, – отвечал отец, открывая профессору дверь, – ровным счетом я ничего не понял.
Захлопнув дверь, отец воскликнул:
– Каков гусь, а? Я его хотел вышвырнуть, негодяя, мошенника! Не мог в болезни разобраться! Порол мне глупость целый час! Но у него хватило благородства не взять денег! Ему стыдно брать… Каков профессор?! Но какую чушь он порол, а? Ты слышала, что он порол?
– Что он сказал? – спросила мать.
– Противно повторять, не стоит. Противно его слушать. Хотя он и не взял денег, но более подлого человека я в своей жизни не встречал!
Они вышли на балкон и так стояли, облокотившись на перила, отец крыл профессора, премилая картина.
9
– Алло!
Я чуть от радости не задохнулся, когда Иркин голос услышал.
– Здорово, что ты мне позвонила, – говорю, – ужасно здорово!
Она сразу замолчала, ждет, что я ей еще скажу.
– Ужасно рад, что ты мне позвонила! – твержу. Ничего другого мне в голову не лезло.
– Это я уже слышала, – говорит.
– Я правда рад, клянусь!
– И это все? – спрашивает она своим шикарным голоском.
– Нет, не все.
– Так что же еще?
Хотелось ей картину показать, обрадовался я как сумасшедший. Стал ей про родителей плести, что они не скоро возвратятся, без всякого подхода.
– На что ты намекаешь? – спрашивает.
Я и не собирался намекать, разволновался еще больше.
– Не пройдут эти штучки! – говорит.
Какие штучки? Вот дура!
Вдруг слышу хихиканье, похоже – она там не одна. С подружкой. Между собой затараторили, потом она говорит:
– Хорошо, мы к тебе вдвоем придем, можно?
Терпеть не могу, когда девчонки по двое ходят. У меня немедленно желание появилось их разъединить. Ведь они обычно как вцепятся друг в дружку – не оторвешь.
– Вообще-то можно! – говорю. – Но лучше было бы, если бы ты одна пришла.
– Нет, нет, к тебе я не приду.
Опять они между собой переговорили, она заявляет:
– Подружка раздумала.
И сразу захихикали.
– Ну и оставь ее, – говорю, – оставь ее в покое…
Подружка кричит в трубку:
– Вы хотите, чтобы она от меня отделалась? Не выйдет!
Ирка говорит:
– Для чего это ты нас разъединить собираешься, интересно?
Подружка говорит:
– Лучше проведите нас в оперу, будьте добры, век не забудем, миленький…
Хихикают, дурочки, вовсю. Глупые разговорчики. Хихикайте себе на здоровье! Чуть было трубку не повесил.
– А мороженого нам купите? – говорит подружка.
Я трубку не бросил. Что еще скажут, интересно.
Ирка говорит:
– Страсть хочется чего-нибудь отчебучить, вылезай-ка ты из дому, лучше будет…
…Они стояли у парадной и хихикали.
– Чего бы нам такое отчебучить? – сказала Ирка.
– Поржать охота, – сказала подружка.
– Мы столько ржали, – сказала Ирка, – заржа-лись до упаду!
– Ну и ржите себе на здоровье, – сказал я, немножко на это обидевшись.
– Больше всего на свете мы любим ржать, – сказала подружка.
– Иногда начнем – не можем остановиться, – сказала Ирка. – Умора, да и только.
В атмосфере непонятного ржания чувствовал я себя неловко. Ржать мне было, прямо скажем, не над чем.
– Куда же мы направимся? – сказала Ирка.
– В Ботанический сад, – сказал я почему-то.
Они на меня посмотрели своими круглыми глазами и захихикали.
– Если хотите, можно пойти в другое место, – сказал я, не представляя, куда еще можно пойти.
– Ой, девочки! – сказала подружка. – Пойдемте в оперу! Ой, там, наверное, сегодня Пинкисевич репетирует! Ой, как он танцует, миленький!
– Правда, там сегодня Пинкисевич репетирует, – сказал я обрадованно, всовывая ей пропуск. – Он там сегодня точно репетирует.
– Ой, может быть, мы вдвоем пойдем, – сказала Ирка. – Неужели он сегодня репетирует? У тебя есть, Нинка, деньги? Купим цветы Олежке?
– Пойдемте, я вам куплю цветы, – сказал я. – И можете себе оставить пропуск. Больше он мне не нужен.
– Живем! – запрыгала Нинка. – Каждый день будем ходить на репетиции!!
– Ходите по очереди, – сказал я, – и фотокарточки меняйте. Сегодня одну приклеили – завтра другую. Печатку подрисуйте. К моей фамилии букву «а» припишите.
– Вот отчебучим! – взвизгнула Нинка. – Мы вас никогда не забудем, вы нас спасли! Чур, я первая!
– Но чтобы завтра – я, – сказала Ирка.
– Не забудьте, кто за кем, – сказал я.
Нинка помахала Ирке и умчалась вприпрыжку с моим пропуском, забыв про цветы.
Купили на углу мороженое. Медленно и молча поплелись к Ботаническому саду. Не вязался у меня с ней разговор никак.
Разгуливали по саду многочисленные экскурсии. Возле одной группы остановились. Ирка спросила, пришелся ли мне по вкусу фильм «Свистать всех наверх», и я ответил, что он мне не понравился. «Как может не нравиться фильм, – горячо возразила она, – если там идет речь о любви!» – «Обо всем может быть плохой фильм, если он плохой», – отвечал я. «О любви не может быть», – сказала она твердо. «Обо всем может быть», – повторил я. «Никогда, никогда в жизни!» – возмутилась она. «Но почему же?» – «Потому что это любовь!» – «Ну и что же?» – «Лучше любви ничего не может быть на свете!» – заявила она. «Ну а если любовь плохая?» – «Любовь не может быть плохой». – «Но фильм-то плохой!» – «Фильм очень хороший!» – сказала она и посмотрела на меня таким взглядом, что упорствовать дальше я не стал. Сдался этот фильм, думал я. Лучше бы о нем не затевать разговора. Напрасно спорил. Сказал бы, что самый лучший фильм, и делу конец.
