Я молча смотрел на море. Тишь да гладь. Плывет пароходик, а от него фиолетовые линии.
– В этом фильме сразу не целуются, – сказала Ирка.
– Подумаешь! – сказал я.
– Перед вами тысячелетнее дерево, – сказал экскурсовод, – листья в рот не берите…
– В этом фильме очень красивые платья, – сказала она.
– Подумаешь! – сказал я.
– Агава цветет раз в жизни, – сказал экскурсовод, – листья агавы запекают, их едят…
– Про этот фильм в газетах писали, – сказала Ирка.
– Подумаешь! – сказал я.
Но самое нелепое было то, что я не видел фильм «Свистать всех наверх». Я даже не знал, что такой фильм вообще существует.
Взгляд мой на дощечке справа: «Дорогой друг! Перед тобой фисташка, требует особого ухода и внимания».
На дощечке слева стерты первые слова. Дальше читаю: «…останови того, кто этого не понимает». Чего не понимает? Останови того, кто ничего не понимает. Так лучше.
Слева, справа, сзади, спереди, на всех кустах, деревьях таблички по-латыни, номерки. Все растения с номерками и табличками.
– Вас ждет еще одно удовольствие, – говорит экскурсовод.
Ничего меня здесь не ждет.
– Обратите внимание на примулу, она расцветает перед извержением вулкана, является как бы сейсмографом.
Чепуха на постном масле, никакого вулкана здесь нет.
– Между прочим, я два раза смотрела «Свистать всех наверх», – сказала Ирка, – и нисколько об этом не жалею.
– Семейство кактусов… Опунция Димовидия… Семейство кленовых.
Направляется в нашу сторону мужчина с фотоаппаратом. Останавливается и с улыбкой фотографирует женщину из нашей группы. Она улыбается в ответ и позирует. «Карточки ведь все равно не будет», – говорит она. «Непременно будет, чтоб мне пропасть!» – обещает он. Разговорчик у них пошел сразу будь здоров, как по маслу, без единой паузы, даже завидно.
ОН. В нашей группе механики, совпартслужащие и два планериста.
ОНА. А наша группа целиком состоит из текстильщиц.
ОН. Орехово-Зуево? Пардон, Конаково? Прошу прощения – Вышний Волочек?
ОНА. Ведь в точку попали, ой, надо же!
ОН. Я там был, прошу прощения, во время войны. В тысяча девятьсот… году наш батальон стоял, прошу прощения, в универмаге. Как вас зовут?
ОНА. Вам все скажи, все доложи.
ОН. Как же я вам карточку вручу, прошу прощения?
ОНА. Угадайте, как меня зовут, раз вы все отгадываете.
ОН. Отгадаю, прошу прощения, если вы меня не будете торопить.
ОНА. Кто же вас торопит в отпуску!
ОН. Маша? Саша? Галя? Валя? Оля? Маня? Аня?
ОНА. Алексей, скажи ему мое имя.
Медленно поворачивает свою крупную голову на бычьей шее Алексей. Оторвали его от кустов и деревьев. Отвлекли от редкой зелени. Что надо?
Стремительно удаляется. «Пардон – прошу прощения», не ожидал такого финала. Медленно поворачивается крупная голова Алексея на вечнозеленое, дикорастущее.
– Пройдемте в аллею пихт, – говорит экскурсовод.
Басит Алексей:
– А где лилии? Я люблю лилии…
Затопала экскурсия в аллею пихт…
Не желаю я в аллею пихт!
И не желаю в любви объясняться. Такие слова говорить – все равно что повеситься. Люблю, люблю, я вас люблю, никто вас не любит, не полюбит, вас могут разлюбить, а я не разлюблю, никто вас так любить не будет, моя любовь сильнее всех, «…я вас люблю, чего же боле, что я могу еще сказать…» Пусть она мне и объясняется, как у Александра Сергеевича Пушкина. С какой стати должен я ей в любви объясняться, а не она мне? Кто это придумал? Я должен ей шептать: «Люблю», а она мне в ответ: «Что вы сказали? Повторите, пожалуйста, я вас не слышала…» Адью фердибобель, как Штора выражался. Да и откуда я знать могу: люблю я ее или не люблю? Если она мне нравится, так Лена-артистка тоже нравится. И Сикстинская Мадонна. Любовь, я считаю, – навеки. Как Ромео и Джульетта – полюбили друг друга и на тот свет отправились без всяких штучек. Вот это точно. А кто сто раз в любви клянется, а потом заявляет: я тебя разлюбил, прости, пожалуйста, – ничего себе любовь!
– Как может быть «Свистать всех наверх» плохой фильм, ели там идея любви! – вдруг сказала Ирка.
– А кто сказал, что плохой фильм? – спросил я.
– Ты сказал!
– Ничего я не говорил, пошли отсюда!
10
– Какая же это картина?! – возмутилась Ирка, когда я ее подвел к стене.
Мне показалось, она меня хочет ударить по щеке.
Я отошел подальше и совсем не к месту прочел свое единственное стихотворение, сочиненное на уроке арифметики:
Рожден ли я средь людей теряться,
Спокойной жизнью наслаждаться,
Прожить бесславно свой недолгий век
И умереть как жалкий человек?
Сзади меня совсем не Иркин голос спросил:
– Как фамилия?
Я обернулся.
Вот уж не ожидал я увидеть товарищей милиционеров! Как они появились? Дверь оставил раскрытой. Какая теперь разница.
– Чего вы? – сказал я. – Я ничего…
Я хотел выскочить в дверь, но меня перехватили.
– Спокойно, спокойно, – сказал старший лейтенант, – ишь ты…
– Что я сделал?! – сказал я.
– Покажите-ка вот эту книжечку, – попросил он.
На столе лежал «Суриков».
– Давайте-ка, давайте-ка ее сюда.
Он сам взял «Сурикова», повертел в руках и передал сержанту.
– А вы, барышня, что тут делаете?
– В гости пришла, – сказала Ирка.
– Погостили, а теперь домой идите.
– Ну, я пошла, – сказала Ирка.
– До свидания… – сказал я.
– Соберите краски, – сказал старший лейтенант.
– Нету у меня никаких красок, – сказал я, – кончились у меня все краски.
– Ну и ну! – сказал он, глядя в упор на стену. – За это я бы своего сына по головке не погладил!
Сержант рассматривал стенку с интересом. Он потрогал краску и тоже измазал палец, как мой отец.
– И на это ты все краски угробил? – спросил с недоумением старший лейтенант. – А теперь отвечать придется, ай-ай-ай! Я бы всыпал. Ну дает! Кто у тебя родители?
Я молчал.
– Приличные, наверное, родители, а сын – вор.
– Доверху все замазал, товарищ старший лейтенант, – сказал сержант, – живого местечка не оставил, товарищ старший лейтенант.
