– Нравятся просто так… Ни за что…
Она вовсе не хихикала, как обычно, что бы это значило? Скорей всего, просто так – не хихикала, и все. Я видел у нее во рту два маленьких миниатюрненьких клычка, два остреньких зуба, и вспомнил, она хвалилась, что ест сырое мясо, очень любит. А за что она мне нравится? Не за клычки же во рту, в самом деле? Просто нравится.
– Дай-ка мне твою руку, – сказала она.
Я встал и опрокинул чашечку с шоколадом.
– Ничего, – сказала она.
Я сел с ней рядом на кушетку и дал ей руку.
– Интересные линии, – сказала она, внимательно разглядывая мою ладонь, – а такой линии я в жизни не встречала, никогда не встречала, ты понимаешь?
– Какая линия?
– Вот эта.
– А у тебя такой линии нету?
Я взял ее руку, у нее такой линии не было.
Я сейчас же обнял ее, получилось неловко.
– Осторожно, – сказала она, отстраняя чашечку с жидким шоколадом, – пятно потом ничем не смоешь.
– Убери ты ее! – сказал я.
– Ишь ты какой!
Я отстранился, в душе обиделся, расстроился, что она не может для меня убрать эту чашечку.
– Многие девчонки обманывают родителей, – вдруг затараторила она, – уверяют, что у них с мальчишками чисто товарищеские отношения. А родители верят, наивные родители, правда? Ужасно наивные родители! А разве не могут быть чисто товарищеские отношения?
– А с ним у тебя были чисто товарищеские отношения? – спросил я тревожно.
Она вдруг резко обняла меня и поцеловала.
– Товарищеские, – сказала она кокетливо.
Но тревожное чувство не проходило, а кокетливость ответа раздражала.
Я спросил:
– Кого вы ходили встречать на вокзал?
– А ты откуда знаешь? Мы так всполошились! Никого у нас в Кировабаде нет, ни родственников, ни знакомых, приходит телеграмма одна, вторая – от кого? Что бы могло значить?
– И кого же вы встретили?
– Представь себе, никого. Отец до сих пор об этом вспоминает. Мама предлагала сходить в милицию.
– А в милицию зачем?
– Чтобы не тревожили людей попусту. Отец в тот день на работу не пошел, все волновались.
– Разве телеграмма не тебе была послана?
– Откуда ты все знаешь? Мы не поняли кому, у нас с мамой одно и то же имя, и бабушка – Ирка. Мне-то уж никак не могла быть телеграмма.
– Это я послал телеграмму, чтобы ты меня встречала. Откуда я знал, что вы все Ирки? Но я сбежал, увидев вас. Выходит, отчебучил.
– Ой, здорово! Нет, правда?! Неужели ты послал, ох! – Она захохотала, чуть не задохнулась. – Вот за это ты мне нравишься! Ты больше всех мне нравишься.
– Больше всех? – В голову настойчиво стучали слова: «не чисто товарищеские отношения».
Она вдруг вскочила с тахты, отбежала к окну и оттуда негромко крикнула:
– Отвернись на минутку!
Я послушно отвернулся.
– Теперь можно!
Она стояла в немыслимо театральной позе, завернувшись в тюлевую занавеску. Она изгибалась, поворачивалась во все стороны, представляла себя не то персидской танцовщицей, не то индийской, кого-то, в общем, представляла.
Платье ее висело на спинке стула.
Неожиданность ее поведения обескуражила меня.
– Здорово я придумала? – услышал я ее шикарный голос.
Я старался не смотреть на нее.
– Здорово я выгляжу?
Я шагнул к ней, но смахнул чашечку с шоколадом и остановился. В это время в дверь позвонили.
– У бабушки нет ключа, – сказала она, выпутываясь из занавески, хватая со спинки стула платье.
Я направился к окну.
– Сиди, сиди, – сказала она.
Она пошла открывать, а я вылез в окно.
16
Поразительно: Иркина мамаша шла по улице с гимнастом! Гимнаст поддерживал ее вежливо под руку, когда они переходили улицу.
Я сделал вид, что их не замечаю, но не тут-то было. Мамаша набросилась на меня с криком, а гимнаст стоял рядышком, держал ее под ручку и кивал башкой, как болванчик.
– Отстаньте от моей дочери! – кричала она мне. – Не смейте ее преследовать! (Вот те на, кто же ее преследовал?) Не смейте терроризировать мою дочь! На вас найдется управа! Болтающиеся без дела молодые люди! Если вы хоть на шаг приблизитесь к ней, если вы скажете ей хоть слово, я приму меры самые решительные! Вы не имеете права влезать в окно в отсутствие родителей! Вы подло всполошили всю семью сомнительными лживыми телеграммами! Нелепей вы ничего не могли придумать? Не попадайтесь на глаза моему мужу, он вне себя от гнева, не попадайтесь ему на глаза! Вы попортили нервы порядочной семье телеграммами, а теперь сбиваете с толку дочь! (Да кто ее с толку-то сбивает?) Как вы смели? Вы знаете, как это называется? Мы за вас возьмемся, имейте в виду, мы это так не оставим, и вы не улыбайтесь, не прикидывайтесь! Зачем вы лазали в окно? Ты видел, Саша, как он вылез в окно?
Саша кивнул.
– А куда вы дели горшки с балкона? Неужели прихватили их с собой? Вы и на это способны, подумать только!..
– А ты не кивай головой, – сказал я гимнасту, – а то она у тебя отвалится.
– У меня к вам особый разговор, – буркнул он, – я вам его выложу в другой раз.
– Лучше скажите мамаше, чтобы она не орала на всю улицу, – сказал я.
– Мы с вами еще встретимся, – сказал он.
– Ведь мы уже встречались, и вы тогда хорошенько получили, и пока с вас хватит. Но если понадобится – приходите за новой порцией.
– Он и тебя оскорбил? Он смел тебя тронуть? Какая наглость!
Гимнаст стоял зверски красный и бормотал что-то невнятное.
Я не мог ее больше слушать. Для меня многовато, внезапно, среди бела дня.
– Дайте пройти! – крикнул я.
Мамаша закричала мне что-то вслед.
Чем я ей насолил? Тоже мне – трое Ирок! Чего на меня взъелась, не пойму. А этот пристроился, мамашу за ручку водит. Спелись, фердибобели. Устроили театральное представление.
Не стоит обижаться.
Свои у них семейные дела. А у нас свои.
17
Предновогодняя метель пошла крутить по улицам, норд подул с моря, завертелась пурга бакинская. Захлопали окна, посыпались стекла, завыли провода. Баку – город ветров, дует и дует чуть не каждый день в году. Море сейчас беснуется, а деревья гнутся и качаются. Идут с трудом прохожие навстречу ветру, прижимая шляпы к голове, а к ногам юбки. Ударит ветер в спину и понесет по улице.
