– …Распрыгайся, раздвигайся, – нервничает Азимов, – и поймай его на удар! Бей его! Подлови!
Киваю головой. В таких случаях больше ничего не остается.
…Опять я в углу, рука его на моем плече, другой рукой молотит – излюбленный прием, ловко он проделывает свой номер. Вырваться не могу, ухожу в глухую защиту, из угла не выскользнуть никак. Решаю ударить, использую канаты: отталкиваюсь с силой от них спиной и бью в корпус почти наугад. Бью сильно, канаты помогают. Со стороны удар не был заметен, тем он выглядел эффектней. Противник согнулся, навалился на меня, и я еще ударил.
– А мне не верили!!! – завопил Азимов, подбрасывая вверх полотенце. Он подпрыгивал, не скрывая радости, а рядом с ним размахивал руками Дубров-ский. Я видел только его и Дубровского на фоне орущей, топающей массы, слышал счет судьи и понимал: он не поднимется, а если даже и поднимется, я посажу его снова.
Он все-таки поднялся до счета, но покачал головой и тяжело, полусогнувшись заковылял в свой угол, а судья провожал его. Сколько раз загонял он меня именно в этот угол, и здесь он проиграл…
Судья держал меня за руку, готовый поднять ее, а там, в дымке, среди голов, я увидел маленькую головку с короткой стрижкой, я узнал его сразу и рванулся инстинктивно туда, но судья сжал мою руку, удивленно на меня посмотрел и сказал: «Все в порядке». А тот тип уходил, встал со своего места и пробирался к выходу по своему ряду, и уже не смотрел на меня, а только и думал, как бы убраться. Люди поднимали ноги и недовольно пропускали его. Тогда солнечные зайчики прыгали по его спине, а я стоял с окровавленным лицом. Ни за что ни про что он меня тогда ударил головой, но я еще с ним встречусь…
Судья поднял мою руку.
Завопили, затопали, засвистели земляки, и я поклонился, как артисты в цирке, и шум удвоился, они меня поняли, и, счастливый, я послал им поцелуй, и долго махал руками, и поднимал руки над головой.
22
Погода стояла самая настоящая осенняя. Когда я отправлялся на соревнования, я не замечал погоды, а выйдя из цирка, сразу ощутил осенний воздух. Вдыхать свежий воздух после жаркого боя – настоящее удовольствие.
От фонарей покачивались тени на асфальте, шелестели листья на деревьях и блестели лужи.
У решетчатой двери я остановился. Сквозь решетку просвечивал свет. Да, на этой решетке я висел тогда. А какую чушь болтали мы с Гариком про старого директора и завуча! В каком нелепом положении находился я на решетке! Старый хромой директор, он один поставил мне тройку по своему предмету, а все остальные педагоги – единицы. Он даже допустил меня до экзаменов, с полным ворохом колов. Смешно было допускать, а он допустил. Правда, он потом меня из школы вытурил, после того как я пьяный на его дверь забрался, но это пустяки, терпение у него просто лопнуло. У каждого может лопнуть терпение, я на него за это не обижался.
Я позвонил и услышал голос старика:
– Да, да!
Я толкнул дверь, помню, она открывалась внутрь, когда я висел на ней.
Старик стоял посреди комнаты, опираясь на свою палку.
– Вы меня не помните? – спросил я, держа в одной руке букет цветов, а в другой диплом чемпиона.
– Постой, постой, – сказал он, – как же, как же…
Я протянул ему букет, и он смутился.
– Какая прелесть, – сказал он, – дивный букет, сынок…
В комнате еще был мальчонка лет шести с кошкой в руках, он пел странные куплеты на мотив песни из кинофильма «Цирк»:
Пикованные слоны,
Пиковый барсе-о-нок.
Слон пико-о-ванный,
Барсик пи-кова-а-нный!
– Мой внук, – сказал старик, – молодежь отправилась в кино, а ребенка – деду. Я с ним и забавляюсь. Не думал, что заглянешь, да еще с цветами… Помнится, я тебя еще из школы вытурил, не так ли?
– Совершенно верно, – сказал я обрадованно, – значит, вы меня вспомнили?
– А как же! Помню, отлично помню. Красочные газеты, метровые листы, премии на конкурсах… Но трудно было ожидать, что ты ко мне заявишься, сынок, невозможно было ожидать…
– Шел мимо, вот и завернул.
– Это отлично, отлично, что завернул, не знаю, чем тебя угостить…
– Мне ничего не надо, я без всякого заглянул.
– Я понимаю: без всякого, понимаю, помнится, ты водкой увлекался… В детстве маленько баловался, так?
– Ну зачем же вспоминать, Хачик Грантович…
– Ну я пошутил.
– Хороший сегодня денек, – сказал я.
– О да!
– Кто у вас теперь стенгазеты рисует? – спросил я.
Он махнул рукой:
– Художественная часть пошла на убыль. Завал с художественной частью, сынок. Часто вспоминал, где, думаю, сейчас наш художник пропадает, учиться не хотел…
– И я вас вспоминаю. Вот бы, думаю, Хачик Грантович мне преподавал…
– Значит, учишься?
– А как же!
– Значит, у тебя все в порядке? Я рад. Рассказывай, рассказывай. Рисуешь?
– Сейчас я не тем занят. Сейчас у меня задача другая.
– Между нами, – сказал старик, – зачем ты мне букет принес? С какой стати? Что у тебя на уме, выкладывай. Нет ли здесь подвоха?
– Подвоха?
– Может, мне цветы притащил за то, что я тебя из школы вытурил?
– Любой бы меня вытурил. Я очень даже понимаю, что любой бы меня исключил на вашем месте.
– Зачем же цветы? Что у тебя в руке?
Я протянул ему диплом чемпиона и сказал:
– Хотел вам показать. Побил всех подчистую ваш бывший ученик.
Мне давно хотелось похвалиться своей победой, и он оказался первый. Он ничего не понял, смотрел то на меня, то на диплом.
– Кого побил? – спросил он.
– Всех, всех, читайте. Об этом там написано. Внимательно читайте. Ну, прочли?
– Сейчас мы найдем очки, – сказал он, недоверчиво на меня поглядывая.
Малыш представил кошку:
– Барс.
– А почему он пикован? – спросил я.
– Как почему? Потому что он пиковый! Пикованный! Неужели не понятно? Сам придумал! Больше я ничего не могу сказать.
Пиковый Барс, обыкновенная кошка, выскочил у него из рук и помчался в соседнюю комнату, а внук за ним.
Старик надел очки, прочел диплом, поднял на меня глаза.
– Прочли? – спросил я. – Все прочли?
– Ты?! – сказал он, снимая очки.
– Чемпион родного города, – сказал я.
Он спросил почти шепотом:
– Между нами: ты? Побил всех…
