– А почему бы и нет, – сказал Сашок.
– Тьфу! – сказал толстяк. – Но есть же истина? Есть же сейчас большие художники, существуют?
– Есть, конечно.
– Чего же тогда все путаются?
– А ты вот чего путаешься?
– Почему я путаюсь?
– Ведь ты считаешь, что он не то делает, а он считает, что ты не то делаешь!
– А ты считаешь, что Грунин правильно делает?
– Я думаю, он здорово делает, – сказал Сашок.
– А чего там здорово? Чего?!
– То, что он хочет выразить, он выражает очень ясно, по-своему.
– Что же он хочет выразить своими вертящимися углами, кругами и плоскостями?
– Жизнь нашу современную.
– Что, у нас такая жизнь, что ли?
– Ты как-то смешно говоришь, у него свой угол зрения, он смотрит по-своему, а ты смотришь посвоему. Только и всего. Все не могут одинаково смотреть. Было бы ужасно, если бы все одинаково на жизнь смотрели. Вот и хорошо, что он так видит. Вот и хорошо, что он так чувствует.
– Вот и хорошо, что его из института выгнали, – сказал толстяк. – Почему же его тогда из института выгнали?
– Пусть сам работает. Он себя сложившимся художником считает. Государство его насильно учить не собирается, если он учиться не желает, а готов творить…
– Я уже не помню, – сказал Сашок, – на чем мы остановились? Ах да, на творчестве остановились. Так вот. К вашему сведению, в городе художников Париже государство не скупает подряд картины художников, не заключает с ними договора только за то, что у них дипломы в кармане и они членами Союза состоят. А у нас каждый требует: поскольку я художник, поскольку я Академию или училище закончил – обеспечьте меня работой. Так, будь добр, тогда выполняй заказ, а не хочешь, так нечего и договора заключать, так я понимаю. Художников в Париже пруд пруди. Если там миллион художников, не значит, что каждый – стоящий художник. Пиши себе, твори, хоть на асфальте. Ходи хоть вверх ногами. Пробивайся. Вторую профессию заимей. Да только не так-то легко в Париже выбиться…
– Ты брось мне про Париж. Ты мне скажи: Грунин – хороший художник?
– Я считаю Грунина отличнейшим художником.
– И я считаю его отличнейшим художником, – сказал Таракан.
– А себя ты считаешь отличным художником? – спросил толстяк.
– Считаю, – сказал Таракан.
– Какой же ты отличный художник, если у тебя таракан в голове? Сказал же тебе профессор. Не зря же тебя Тараканом прозвали и из института выгнали.
– Грунина тоже выгнали.
– Значит, у него тоже таракан в голове, – сказал толстяк.
– А у тебя в голове пустота, – возмутился Таракан.
– Удар ниже пояса, – сказал Сашок.
– Неужели вы серьезно считаете Грунина отличным художником? – сказал толстяк. – Ведь вы же реалисты. Неужели вы считаете, что эта кучка, которая возле него вертится, самая передовая? Почему возле нас никто не вертится?
– Ну вот, начал… – сказал Сашок.
– Но выходит так.
– Я, во-первых, не знаю, что там за кучка…
– Ну как же, ты же встречаешься с ними.
– Во-первых, я с ним встречаюсь, а не с кучкой и смотрю его работы, при чем здесь кучка?
– Но все-таки, однако, эти люди, которые возле него отираются, не внушают доверия. Шум поднимают, и больше ничего. Друг друга считают гениальными, ты же видишь, что это не так. Грунин Хашина считает гениальным за его стихи, а Хашин Грунина считает гениальным за его живопись.
– Хашин прочел пару стихотворений, но мы все были пьяными, и я ничего не понял.
– Вы часто бываете пьяными, наверно.
– Да нет…
– Может быть, действительно все приходят пьяными или на месте напиваются, потом вовсю хвалят живопись и стихи.
– Нет, я пришел трезвым, и вообще я не люблю смотреть живопись пьяным, так же как и слушать стихи и все такое.
– Значит, Грунин – великий художник?
– Не знаю, великий он или нет, такими словами нельзя бросаться, но он хороший художник, очень хороший художник.
– Ты ведь сам совсем по-другому пишешь.
– Ну и что? Все одинаково, что ли, должны писать? Я ведь вижу, где плохо, а где хорошо, несмотря на то что у меня манера другая. У нас у трех манера академическая, схожая. Нас так учили, и нам трудно отойти. Грунин отошел от Академии, вот у него и своя манера. Он порвал с Академией и пишет по-своему, никто ему не запрещает.
– Вот ты все твердишь: каждый прав, каждый прав, а сам-то ты имеешь свою линию? Есть у тебя свои понятия, убеждения?
– Я же тебе объясняю. Вот человек делает небольшое искусство или просто зарабатывает, ну и что? Он прав со своей человеческой точки зрения… Нет, я не то…
– Договорился! Разве можно на искусстве бездушно деньги зарабатывать? Ты же сам сказал, что деньги зарабатывать!
– Сколько людей ради наживы работает, сам знаешь.
– На это я никогда не пойду! – сказал толстяк.
– Пусть сколько угодно говорят, что у меня таракан в голове, – сказал Таракан, явно этим гордясь, – но я никогда в жизни на подобное не шел!
– Пусть я буду зарабатывать стендами, – сказал Сашок, – но в компромисс со своей совестью никогда не вступлю.
– Буду писать пейзажи, – сказал толстяк, – со всей страстью, на какую только способен, пусть не покупают!
– А если купят? – спросил Миша.
– А ты молчи, – сказал толстяк.
До сих пор Миша не принимал участия в разговоре. Между прочим, он определил всех на один стенд.
– Приходишь в дом интеллигентного человека, – сказал толстяк, – и видишь на стене в золотой рамке дилетантский мостик через речушку. Пропаганда искусства очень отстает!
– А может быть, у него воспоминания связаны с этим мостиком и речушкой, – сказал Сашок, – начхал он на твою живопись!
– Должно быть живописно! – сказал твердо толстяк.
– Хотя у меня и таракан в голове, – сказал Таракан, – но в квартире должна висеть живопись, а не поделка! Я бы ему написал широко и сочно.
– Чтобы было не узнать то место, – поддел Сашок.
– Не настолько у меня рисунок страдает, – сказал Таракан.
– У всех у нас рисунок страдает… – вздохнул Сашок. – Очевидно, что мы врожденные пейзажисты. Если нам объединиться, создать группу наподобие барбизонцев, уйти в лес, ну, не в лес, а в Мардакяны, в Бузовны… Уйти на берег моря, поселиться на берегу… Еще Ван Гог мечтал объединиться: правда, с Гогеном у него не получилось… – Сашок все знал. Он так и сыпал именами.
