Мы ходили по комнате и взбивали гоголь-моголь. Взбивали по очереди и пробовали по очереди. Взбивали и смотрели, не стало ли больше, но больше не становилось.
– Не хватит? – спрашивали.
Мама заглядывала в стакан и говорила:
– Мало.
– А сейчас?
– Крутите еще.
У меня уже рука отваливалась, но я крутил. Стерлись на ладонях номера хлебной очереди. Гоголь-моголь стал белый, но больше его не стало.
– Ешь, Боба. – Я дал ему стакан, подошел к газетной горе, которая немного не доставала до потолка, потрогал листы и сказал: – Они должны нас выручить. Бумага сейчас дорогая. На некоторое время они нас здорово выручат.
– Дай-то бог, – сказала мама, – никогда не думала, что нас эта груда выручит.
Я сказал:
– Кем только не мечтал я быть, но разве собирался продавать на базаре газеты?
– Не жалей, – поспешно сказала мама, словно боясь, что я раздумаю нести их на базар.
– Купи мне на базаре пирожок, – сказал Боба.
– Какой? – спросил я.
– Большой.
– Ну, это понятно, а с какой начинкой?
– С любой, – сказал Боба.
– С какой бы ты хотел? Я продам газеты и куплю тебе пирожок с любой начинкой.
– Купи хоть без начинки, – сказал Боба.
Я сидел на полу, перевязывал пачку газет бечевкой, а мама и Боба смотрели на меня. Любимые мои газеты. Долго они пролежали…
– Ну, вот и все, – сказал я. – Зачем только я собирал их…
– Чтоб продать, – сказал Боба.
– А дальше что?
– Снова собрать, – сказал Боба. Просто у него все выходило.
– Кое-что ведь ты отобрал, – утешала мама, – особенно важные сообщения остались…
Что она понимала в важных сообщениях? В каждом номере важные сообщения. Кто сочувствовал мне? Никто. Взвалил пачку на плечо, и мама с Бобой пожелали мне счастливого пути.
Знакомые на улице заинтересовались:
– Куда ты?
Я кивал головой.
– Туда.
Там торговали и меняли. Обсчитывали и недосчитывали. Гадали и выигрывали. Обманывали и воровали. Продавали пышки, туфли, сапоги, кукурузные лепешки, копченую тюленину, селедку, кружева, простыни, полотенца, тряпье, старые брюки и пиджаки, из которых шапочники делали шапки, яичный порошок, кокосовое масло, бусы, пирожки…
Газеты делились на одинарные и двойные – в один лист и в два. Для завертки. Двойные дороже.
– Двойные газеты! – предлагал я.
– Продаешь?
– Курточку не продаю.
– А жаль, несколько шапок получилось бы.
– А я в чем ходить буду, как вы думаете?
– Не знаю, кепки хорошие получились бы, это я знаю.
– Соображать надо, дядя.
Газеты раскупали.
Опять этот тип:
– Курточку продай.
– А почему вы, дядя, не на фронте?
Сразу отстал. Видите ли, курточка ему нужна.
– Двойные газеты продаю!
Зеленщик жует хлеб, откусит, положит на горку с деньгами, трясет пучком салата, а брызги летят во все стороны.
– Мальчик, подойди сюда.
– Чего вам?
– Газеты есть?
– Есть.
– Еще есть?
– Дома есть.
– Много?
– Порядочно.
– Тащи завтра сюда, все куплю. Двойные как за одинарные, оптом заберу.
– Вполцены?
– Зачем тебе ходить, учебу запускать, для тебя стараюсь.
Помощничек нашелся, обо мне заботится. Другие люди на базаре, другая жизнь.
– Нет, дядя, не пойдет, половину денег маловато за мои газеты.
– Все не купишь, мальчик, никогда все не купишь, денег все равно не хватит.
– А вам хватит?
Смеется. Тоже мне хитрец. Ему никогда не хватит, а мне должно хватить.
– Кого мы видим! – обступили меня старушки Добрушкины, будто впервые видят.
– И вы здесь?
– А ты зачем здесь?
– Продаю свои газеты.
– А мы платочки с кружевами сами делаем и продаем.
– Отчего же вы ковры свои не продадите? Вся квартира у вас в коврах, а вы платочки…
Они нахмурились.
– Питаемся скромно, платочки нас выручают.
– Ковры бы вас сразу выручили.
– На черный день бережем.
– А мы все продали, остались одни мои газеты…
– Ковры у нас уникальные, – сказали старушки.
Газеты мои тоже уникальные, подумал я, но я их продаю. Каждая моя газета стоит уникального ковра. Просто у нас черный день настал, а у них не настал, только и всего.
– Были бы у меня ковры, – сказал я, – продал бы я их все до одного, а газеты сохранил.
– Ах, какой ты умник-разумник! – Старушки обиделись и пошли с кружевными платочками вдоль зеленых рядов.
Я продал мои последние газеты и увидел вывеску. Под этой вывеской сидел старик с корзиной. Кривыми буквами было начиркано на дощечке: «БЫДЫС». Карманы мои были набиты деньгами, одна двойная газета стоила два рубля, я мог бы и БЫДЫС купить, но что это такое – не знал.
– Питис, – сказал старик.
– А у вас там написано: быдыс, – сказал я.
– Пытис, – сказал старик.
– Там-то у вас быдыс, а вы то питис, то пытис, непонятно…
Старик вздохнул.
– Купи пытыс, – сказал он.
Ах, вот оно что! Он хочет сказать: купи птиц! И в этой корзине у него птицы. Как раз оттуда зачирикало, а потом пискнуло. Просто старик плохо по-русски выговаривает это слово, а пишет и вовсе быдыс. Надо же! Пять букв, и все неверные. Да мне в школе за такое слово не то что единицу – ноль поставят.
– Якши быдыс, – говорит. Хорошие, значит, птицы.
– Давайте, – говорю, – дедушка, я вам надпись переделаю, никто ведь не поймет, что у вас там написано.
А он мне птичку вытащил из корзины и показывает. Красивенькая птичка, прелесть, где он только ее поймал.
– Не купят, – говорю, – у вас птиц, дедушка, с такой вывеской. Никто ведь не знает, что у вас там в корзине лежит. – Перевернул я дощечку, написал мелом «ПТИЦЫ» и говорю: – Вот так, теперь у вас торговля вовсю пойдет.
А он головой кивает и птичку мне протягивает.
Хорошо бы купить птичку Бобе, да ему сейчас пирожок больше нужен.
