– Вот и хорошо! – сказала мама.
Я потихоньку выскочил во двор.
Я сел на ступеньку и так сидел долго. На другой день утром мне принесли письмо из «Пионерской правды»:
Дорогой друг! Сообщаем тебе, что твою акварель «Танки врываются в родной город», присланную на конкурс, мы отослали в Англию на выставку, посвященную англо-советской дружбе. Желаем тебе творческих успехов!
Второй «Летучий голландец»
В этот раз я писал на холсте. Кусок мешка натянул на табуретку. Не очень-то хорошо у меня получилось. Сначала я его на ножки натянул. Так он у меня совсем не натянулся. И я его на днище натянул.
Отец, после этого английского письма, мне краски купил. Целую коробку масляных красок.
– Хотя у тебя и нет метода, – сказал он, – но будем надеяться, что он появится…
– Писать картины лучше на площадке, – сказала мама.
Я вынес табурет на площадку.
Держа в одной руке фанерку с выдавленными красками, а в другой – кисти из собственных волос, я прошелся по нашей площадке.
– Витя, ты что, художник? – удивился дядя Садых.
– Не мешайте, – сказал я, – это дело серьезное…
– На нашей площадке самые серьезные люди живут, – сказал дядя Садых. – Я и Витя – самые серьезные…
Все расступились. Я подошел к холсту.
Я начал писать второго «Летучего голландца».
Уж на этот-то раз я напишу этого «Летучего голландца»!
Соседи говорили:
– Зачем краски-то столько накладываешь?
– Сколько стоит одна такая краска?
– Такую картину на базаре не продашь…
– Не толкайте его, не толкайте!..
– Отойдите от него, отойдите!..
– Не мешайте ему, не мешайте!..
– Красиво-то, красиво получается!
– Где красиво получается?
– Кораблик получается!
– Где кораблик получается?
– Глядите! Глядите!
– Не брызгай на меня! (Это я им уже мешать стал!)
– Не махай так своей тряпкой!
– Отойдите, – сказал я, – я должен издали посмотреть.
Я отошел от картины.
И так и эдак смотрел. Наклонял голову то в одну, то в другую сторону. Щурился. Складывал пальцы в трубочку и смотрел в дырочку.
Соседи молчали.
Они тоже складывали пальцы в трубочку и смотрели в дырочку.
– А кто его знает, может быть, потом доску прибьют на наш дом. Здесь, скажут, в этом доме, жил знаменитый художник Витя Стариков…
– Как же, прибьют, ждите…
– Если про него прибьют, то про меня тоже прибьют, – сказал дядя Садых.
– Художник – это интересно…
– У меня был брат художник, потом он утонул…
– Художники – они здорово зарабатывают…
– У меня был дядя художник, он себе мотоцикл купил…
– Смотря какой художник…
– Вот только краски пахнут…
…У меня, по-моему, неплохо получилось. Кое-где краски жидко ложились, а кое-где густо. В одном месте прямо настоящее море получилось. Жалко только, не было кобальта фиолетового. Значит, не в каждой коробке бывает кобальт фиолетовый… И соседи меня хвалили.
Я понес табуретку в комнату. Я был уверен, что я написал выдающуюся картину.
– Взгляни на себя в зеркало, – сказала мама.
Я взглянул на себя.
Лицо мое было красным, синим и фиолетовым…
Палитры на стенах
– Пройдитесь после уроков по всему городу, – говорил Петр Петрович, – и сотрите эти палитры!
Это мы с Алькой ходили по городу и мелом рисовали на стенах палитры. А внутри палитры писали:
Витя!
Алик!
Рублев!
Иванов!
Тинторетто!
Делакруа!
Рафаэль!
Рембрандт!
Мы, конечно, знали, что писать на стенах не очень хорошо. Мы это все знали. Но как-то не думали.
– Если каждый будет, – говорил Петр Петрович, – писать на стенах свои имена… Я понимаю ваше желание увековечить себя, так сказать, закрепить свои имена… Несколько прежде временно… не совсем, я бы сказал, благородные порывы… Мне завуч говорит: «Это не ваши там стены разрисовали?» Я говорю: «Нет, это не наши». Я думаю, мы с вами сами в этом разберемся. Сотрите, пожалуйста, эти палитры…
Потом он сказал всему классу:
– Кругом столько этих палитр… Не так-то легко от них избавиться… Может, ты, Кафаров, поможешь?
Кафаров молчал. Видно было, что он совсем не хочет помогать.
Встала самая маленькая в нашем классе – Кира Велимбахова и тоненьким голосом говорит:
– Я помогу.
– Не надо нам помогать, – говорю.
– Тогда сделаем так, – сказал Петр Петрович. – Каждый, идя в школу или из школы, наверняка встретится хотя бы с одной палитрой. Я вас прошу: сотрите ее. Вот и все. Я и сам это сделаю, когда буду проходить мимо.
– На нашей парадной нарисована такая палитра, – сказала Тася Лебедева.
– Вот, вот, – сказал Петр Петрович. – Ты ее и сотри!
– Очень надо! – Тася Лебедева посмотрела на нас. – Они будут рисовать, а я буду стирать?
– Они поняли свою ошибку, – сказал Петр Петрович, – они все поняли.
– Пусть сами стирают, – сказал Кафаров.
– Какие вы, ребята! – сказал Петр Петрович. – Почему я могу стирать, а вы не можете?
– На нашем парадном две палитры нарисовано было, – сказал Костя Шило, – а после их дворник стер.
– Создают дворникам работу! – сказал Петр Петрович.
– Пусть староста сотрет эти палитры, – сказал кто-то.
– Вот еще! – сказал староста.
– На нашем доме нет никакой палитры, – сказал Киршбаум.
– Ну ладно, – сказал Петр Петрович. – Хватит. Этот разговор у нас затягивается. Он приобретает нелепый оттенок. Кстати, – он обратился ко мне, – сколько приблизительно этих палитр вы нарисовали?
– Штук сто, – сказал я.
– Может, двести, – сказал Алька.
– Безобразие, – сказал Петр Петрович. – Форменное безобразие! Вы что же, выходит, не один день их рисовали?
– Не один, – сказал я.
