– Каждый день, – сказал Алька.
– И давно вы начали эту кампанию?
– Не помню, – сказал я.
– Не помним, – сказал Алька.
– Вот уж не ожидал от вас, – сказал Петр Петрович. – От вас я такого не ожидал…
– Мы сотрем, – сказал я.
– И я так думаю, – сказал Петр Петрович.
О палитрах больше не говорили.
– Великие мастера любили монументальное искусство! – говорил Петр Петрович. – Они любили размах. Размахнуться, как говорится… Росписи Рафаэля, Тьеполо, Рублева, Микеланджело, Тинторетто… Это громадные произведения… Запомните их имена!.. Микеланджело! Запомните это имя! У него была кривая шея. Он всю жизнь расписывал потолки и стены, не говоря уже о скульптурах… Попробуйте задрать вот так голову… вот таким образом… и держать ее в таком положении. А он именно держал ее в таком положении!.. А лежать на спине часами? Лежать на лесах и смотреть в потолок? Это не шутки, я вам скажу! Запомните это имя!..
После уроков мы пошли стирать свои палитры.
Не так-то легко было стереть их. Не стирались они, вот в чем дело. И тряпку мы взяли из класса. И терли вовсю. Не стираются! Две палитры мы стерли. Кое-как стерли. Два часа терли. Во двор бегали. Тряпки мочили. Рисовать-то их гораздо легче было.
– Да ну их! – говорит Алька.
– Неудобно, – говорю.
– И зачем мы их только рисовали! – говорит Алька.
Какой-то старик остановился, стоит и смотрит, как мы их стираем.
Смотрел, смотрел, потом спрашивает:
– И сколько вам за это платят?
Мы ему ничего не отвечаем и продолжаем стирать.
Он говорит:
– Не хотите ли вы сказать, что вы это делаете бесплатно?
– Мы ничего не хотим сказать, – говорит Алька. – Понятно?
Старик говорит:
– Понятно, но не совсем. – Надел очки и опять стал смотреть. Вздохнул и говорит: – Кажется, я вас с кем-то спутал. – Покачал головой и ушел.
Он ушел, какая-то собака стала на нас бросаться. Бросается и бросается, как будто мы ее трогаем. Когда мы эти палитры рисовали, ничего такого с нами не приключалось. Один раз только Альке по шее дали. И все. За то, что на стенах мажем.
Кое-как хозяин этой собаки ее увел.
Он ее увел, дети стали собираться. Собираются и собираются. «Почему? Отчего? Зачем?» – и разные другие вопросы задают. Здорово они нам на нервы действовали. Алька им кричит:
– Что здесь, цирк, что ли?
Они назад.
Только мы стирать собираемся – они опять вперед. – А что, – говорят, – нельзя, что ли?
Алька говорит им:
– Вы что, в школу еще не ходите?
– Не ходим, – говорят.
– Ходили бы в школу, – говорит, – не околачивались бы тут.
– Это верно, – говорят, – не околачивались бы.
И не уходят.
В это время мне мысль в голову пришла.
– Хотите стирать? – спрашиваю.
Они как заорут все вместе:
– Хотим!
Оторвал я им половину тряпки.
– Вот вам тряпка, – говорю, – стирайте. Задание вам такое дается.
– Спасибо! – кричат.
Они этого как будто и ждали. Алик мне говорит:
– Давай им свои тряпки отдадим. Пусть они все стирают. Пусть они ходят и стирают.
Отдали мы им наши тряпки.
Они так были рады, как будто мы им игрушки дали. – Как увидите, – говорит Алька, – вот такую палитру, стирайте ее немедленно!
– Сотрем! – заорали малыши.
– И другим скажите, пусть тоже стирают.
– Скажем! – заорали малыши.
– Ура! – крикнул Алька.
– Ура! – заорали малыши.
И мы с Алькой отправились по домам.
Выстрел
Подходит ко мне на улице Ыгышка и говорит:
– Послушай, хочешь, я тебе уши отверну?
Ни с того ни с сего вдруг подходит. Такие вещи мне говорит. Зло меня взяло ужасное.
– За что? – говорю.
– Ыгы! – говорит.
– Чего? – говорю.
– Художник! – говорит. – Тоже мне, художник!
– Тебе чего? – говорю.
– Отверну, – говорит, – уши, и все. Ыгы.
Ну чего ему сказать? Совершенно не знаю, чего ему сказать. Смотрю на него и ничего не говорю.
– Свои рисуночки даришь? – говорит. – Ыгы?
– Какие рисуночки?
– Сам знаешь! – говорит.
– Не дарил, – говорю я, – никому никаких рисуночков.
– Ыгы, – говорит, – понятно. А Лебедевой тоже не дарил?
– Отстань, – говорю.
– Ыгы, – говорит, – как раз!
Я хотел уйти, а он мне дорогу загораживает.
– Клянись, – говорит, – что больше рисуночков своих дарить не будешь.
– Захочу – буду, а захочу – не буду. Какое твое дело? – говорю.
– Ыгы, – говорит. – Здесь не ходи. И там не ходи. Нигде здесь не ходи. А то… Ыгы. Ясно? Не встречайся мне. Ясно? Ыгы.
– Ясно, – говорю.
Что я еще сказать могу? Ходить, конечно, я здесь все равно буду. Где же еще ходить? Негде мне в другом месте ходить. Что же мне, школу из-за него бросать, что ли? Дороги-то ведь другой нету. Глупости он, конечно, говорит. А неприятно. Очень все-таки неприятно, когда вот так здоровенный тип на дороге встречается. И завтра встретит. Неприятности у меня, неприятности. Я шел и думал про эти неприятности. Да только чего тут придумаешь! Не буду же я маме жаловаться. Или там папе. Никому не буду жаловаться. Не люблю я эту манеру – жаловаться.
Так я ничего и не придумал. Иду опять в школу этой же дорогой. Идти мне, конечно, неприятно. Выскочит сейчас этот тип здоровенный. С этим своим «ыгы». Очень все это нехорошо получается. Другие люди как-то живут ничего себе. Никто им на дороге не встречается. Ходят они себе спокойно. И ни о чем таком не думают…
В это время мне кто-то гайку в спину кинул. Здоровенную такую гайку. Так по спине трахнули, что я чуть не сел. Хотел я сначала бежать, а потом думаю: «Если я так каждый день бегать буду, ничего хорошего не будет. Такую гайку мне совершенно спокойно можно вдогонку кинуть. Тут беги не беги – все равно».
В это время этот Ыгы выходит.
– Ыгы, – говорит, – как дела?
А его дружок в это время мне под ноги лег. Быстро так. Этот тип меня в спину толкнул. Я – сразу в пыль.
