К человеку, говорящему правду, отношение в народе традиционно сочувственное, но далеко не влюбленное. Куда охотнее на Руси прощают проштрафившихся жуликов, чем неумеренных правдолюбов. К уголовникам-каторжанам во все времена относились добродушнее, чем к разным там декабристам. Народ любит тех, кто в нем растворен и ему понятен. Не могу избавиться от ощущения, что к вождям так называемого путча ГКЧП в августе 1991-го отношение в массах стало постепенно куда более сочувственным, чем бывало оно к академику Сахарову. Это историческая традиция, и для прогнозирования политического процесса очень важно понять, с кем народ себя идентифицирует. Один из главных корней горбачевской трагедии в том, что Ельцин был куда понятнее для так называемых «простых людей» и куда легче отождествлялся с ними, чем бывший генсек.
Я возвращаюсь памятью в тот самый 1968 год, ко времени Пражской весны. Начальство дрогнуло и лихорадочно начало сортировать родимую интеллигенцию, выясняя, кто есть кто. Тогдашний украинский партийный вождь Петр Шелест включил меня в реестр украинских деятелей культуры, которых он решил пригласить к себе на дачу для обеда и душевного разговора. Член всемогущего политбюро, главный правитель Украины, он был мужиковатым дядькой хрущевского типа, который умел пошутить за столом, спеть, сказать тост. Но все это без намека на разногласия с родимой чиновничьей советской системой, которой Шелест и по обязанности, и по убеждению был предан. В дальнейшем он пострадал за книгу с перебором национальных чувств, сочиненную его помощниками, подставившими своего шефа, и был переведен на работу в Москву. Но в 1968 году он еще был в фаворе, и Олесю Гончару, Павлу Загребельному, Миколе Зарудному, мне, еще нескольким украинским писателям было велено прибыть на катер, стоящий у такого-то причала. К десяти утра мы собрались, уславливаясь, о чем будем просить всемогущего Шелеста; кроме прочего, такая встреча давала шанс чего-нибудь раздобыть для дела.
Итак, в десять утра мы сидели на катере, а Шелеста не было ни в одиннадцать, ни в полдень. Охранники угощали нас чаем, предлагали коньяк; они были невозмутимы и отсутствием хозяина не смущались.
В половине первого прибыл Шелест, усталый, угрюмый, озабоченный. Оглядел нас и простецки этак сказал: «Простите, но всю ночь и утро я был занят, пропуская танки; я отвечал за их проход через карпатские перевалы». – «Куда?» – спросил Гончар, сражавшийся там в прошлую войну. «На Прагу, – удивленный тем, что кому-то что-то еще не ясно, ответил Шелест. – Надо было этого ожидать. Народ нас поддержит…»
Обед был испорчен.
Простите меня, семеро смелых, вышедшие на Красную площадь с протестом против вторжения. Прости меня, собственная моя судьба, что я не заорал тогда, не плюнул в Шелеста, не укусил его, не восстал. Простите меня, переводчики моих книг на чешский и словацкий языки, – все было именно так. Книга эта об уроках, я всю жизнь учился и старался усваивать все, что жизнь хотела мне преподать. Многое пошло на пользу.
Уроки жизни очень разнообразны, главное – услышать и усвоить их вовремя. Вспомню в связи с этим еще одну историю, смахивающую на притчу.
Жила-была в Москве, веселя и раздражая окружающих, одна из старейших советских писательниц, русифицированная армянка Мариэтта Шагинян. Она была совершенно глухой и везде появлялась только с коробочкой микрофона, с усилителями и проводками, тянущимися от коробочки к уху. Разговаривая, она обращала микрофон к собеседнику и время от времени, как все глухие, неартикулированно произносила несколько фраз. Однажды мы с ней заспорили в Ялте. Изложив свои аргументы, Шагинян отвела микрофон в сторону от меня. «Я вас не слышу, – сказала она. – Я отключилась».
Мы жили в очень недоброй чиновничьей стране, она слушала нас только тогда, когда хотела. Эта система воспитывала и воспитала особенный тип людей, которым она пела специально сочиненные для них песни, читала книги, написанные для них же, показывала отобранные для них фильмы и представления. Чиновничья система понимала, что она сможет достигать нужных себе результатов лишь до тех пор, пока мы отделены от человечества. Когда к нам начало проникать то, чего система особенно боялась и что зовется общечеловеческими ценностями, произошел обвал. Обвал этот задел всех сразу и каждого в отдельности. Обо всем этом и пойдет речь.
Заметки для памяти
Летом 1990 года я оказался в Иерусалиме. Была православная Троица, иудеи звали этот праздник Пятидесятницей. В 1990 году редкостным образом и для католиков праздник пришелся на тот же день.
Было нас шестеро: президент могучей американской финансовой компании по имени Билл, влиятельный адвокат из Индии по имени Рам, профессор университета из города Хайфа по имени Зиг, католическая монашка, она же доктор философии из Нью-Йорка по имени Кэрол, президент колледжа из американского штата Коннектикут по имени Клер. Шестым был я. Собственно говоря, был еще и седьмой – француз, католический священник, облаченный в нечто бело-красное с капюшоном. Священник занимался своим делом, он служил мессу, поэтому я его не считаю – священник работал.
Мы сидели в ряд на скамье перед алтарем, а священник читал нараспев по-французски, по-английски, по-древнееврейски и по-латыни. Он говорил нам о любви и ответственности, потому что это был праздник в честь дня, когда на апостолов снизошел Святой Дух. Люди разных вер и национальностей, мы держались за руки, молясь – каждый по-своему – и искренне надеясь на лучшее. Мы отпили вина из общей чаши, произнесли вечное слово «аминь». Ничего особенного, так и должно быть. Сидели разные люди, объединенные общей молитвой.
Дело было в Иерусалиме, на Троицу, 6 июня 1990 года. Возвратившись в гостиницу, я записал все это, пытаясь сохранить настроение. Я просил у Бога силы и вдохновения, чтобы написать эту книгу.
Глава 4
У чиновников разных стран – разные привычки и правила. Многое определяется местом, где сложилась та или иная судьба. Так что при кажущемся всемирном единстве в чиновничьем племени много разнообразия.
В начале 1989 года самой большой чикагской газете захотелось, чтобы именно я написал для них репортаж об инаугурации президента Джорджа Буша, и в положенное время я прилетел в Вашингтон. Процедура оказалась трогательной и интересной. Собственно говоря, было даже несколько процедур, так что я был искренне рад поучаствовать во всем этом. Перед тем как новый президент принес присягу на Библии, провожали старого. Чета Рейган подымала руки и кланялась, люди вокруг ликовали и плакали: исторический процесс шел как положено. Верховный американский чиновник, президент, мог претендовать лишь на два четырехлетия в Белом доме и ни на день больше. Рейган отбыл свое, избрали нового президента и отныне спрашивать будут с него.
Я начал эту главу со слов о разных правилах, устанавливаемых для чиновников разных стран. Ни я, ни мои родители не видели руководителей Советской страны, покидавших должности по собственной воле. Всех их вытаскивали из кабинетов исключительно вперед ногами (кроме Хрущева и Горбачева, устраненных в результате дворцовых интриг). Умирающие Андропов и Черненко, выживший из ума Брежнев – все держались до последнего. Сталин прятался на даче и погибал от кровоизлияния в мозг, но стоявшие вокруг него чиновники более низких разрядов ждали, пока он икнет в последний раз, чтобы тогда лишь начать дележ должностей. Правила есть правила, и в каждом из обществ они свои. У нас, в Советской стране, например, при власти долгие годы не было не то что интеллигентов, но даже людей с нормальными университетскими дипломами. После Сталина с тремя классами духовной семинарии, после Хрущева, Андропова и Черненко с символическими документами о заочной учебе странно было видеть в Кремле Горбачева – с нормальным высшим образованием, даже с двумя. Высшие чиновники государства конкретных профессий не имели, даже Андропов, бывший поумнее многих, всю жизнь перепрыгивал с одной партийной должности на другую. В стране у нас никогда не было так называемого «политического класса» – профессиональных специалистов по управлению государством. Были мастера «по соблюдению линии», но не по управлению страной. Считалось, что такая безделица, как устройство жизни, не стоит избыточного внимания, тем более что нам было твердо обещано великое счастье. Но в будущем…
