Угрюмый Федор Михайлович Достоевский в своей «Легенде о Великом Инквизиторе» давным-давно напророчествовал, будто на нас глядя, будто предвидя, что вот-вот: «Человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть только голодные. «Накорми, тогда спрашивай с них добродетели!» – вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против Тебя и которым разрушится храм Твой»…
В общем, новых предсказателей можно и не читать с особым вниманием. Все уже было.
* * *
Любое позерство сродни комплексу неполноценности. Неумение или нежелание быть собой всегда тревожны. Хотя здесь все одним миром мазаны, но плохие писатели особенно некритичны. Помню, развернул я журнал «Молодая гвардия» с повестью Ивана Стаднюка. Он, собственно говоря, всем раздавал этот журнал в Союзе писателей – дал и мне. Помню свое удивление, когда на первой же раскрытой странице я уткнулся во фразу: «Маршал Жуков почесал свой нос». «Послушай, – сказал я Стаднюку. – У тебя вот здесь написано «свой», будто маршал Жуков имел обыкновение чесать чужие носы». – «Не понял, – нахмурился писатель. – Ты что имеешь в виду?»
В отличие от многих коллег я всю жизнь пробую размышлять над сделанными мне замечаниями. Знаю таких, кто к чужим мнениям о собственных стихах и прозе прислушиваются вообще, будто к гласу Божьему, и учитывают абсолютно все пожелания. Знаю и других. Ко мне и в дом, и на службу часто приходили люди, не воспринимающие никаких критических замечаний и непрерывно рассказывавшие, до чего они популярны. Анекдот о поэте Сергее Островом подтверждается всем моим опытом общения с ним. «Написал стихи о любви, – сказал Островой, вздохнув. – Закрыл тему». Счастливые люди! Их просто не достигает чужое мнение, чужая деликатность или немилосердие, настолько эта публика уверена в собственной правоте на все времена. Но все равно – высказать категорическое мнение о другом человеке и его труде так непросто, и надо ли?..
Однажды, согласно легенде, Борис Пастернак долго слушал стихи Леонида Мартынова и, не желая обижать гостя, грустно заметил: «Мы все стали так плохо писать…» Мартынов сказанное хорошо понял, расстроился, а Островой – я уверен – даже не догадался бы и решил, что Пастернак говорит исключительно о себе самом. Лучше всего, наверное, помалкивать в тряпочку и писать, складывая странички в папку для прочтения себе самому перед сном. И никто не будет завидовать…
Глава 7
Отец рассказывал мне, что успел в течение года или двух походить в гимназию, бывшую в уездном городке, и я искренне жалел его, влипшего в такое скучное дело. Ученики дореволюционных школ во множестве советских фильмов и книг были представлены полными ничтожествами в сравнении со здоровыми детьми рабочих окраин, которые запросто давали сто очков форы в любой области очкастому и хилому гимназисту. Лучшие из гимназистов в стремлении к счастью удирали на эти самые окраины и жили там, забросив учебники, в здоровой рабочей среде. Еще смешнее, чем интеллигентские дети, бывали сами интеллигенты в пенсне. А евреи (особенно когда замечательная Фаина Раневская с непередаваемым акцентом спрашивала: «Абрам, ты надел калоши?») вообще не шли ни в какое сравнение с цирковыми клоунами – обхохочешься!
Интеллигенты только воду мутили. Сам гениальный вождь всех народов товарищ Сталин с трудом овладел премудростью в пределах начальных классов тбилисской духовной семинарии, но этого ему оказалось вполне достаточно, чтобы стать светочем мудрости для всего человечества. Поэтому считалось, что интеллигентность – дело наживное, нехитрое, и интеллигентов сочиняли заново. Был создан специальный Институт красной профессуры, в официальной поэзии на первые роли вышли разные Демьяны Бедные и Лебедевы-Кумачи. С особым усердием проклинался давно уже запрещенный, изъятый и проклятый Лениным сборник «Вехи», где группа крупнейших российских мыслителей еще в 1909 году пыталась порассуждать о роли интеллигенции в нашей проклятой жизни, о том, что человек – главный смысл прогресса, а не средство для достижения бредовых целей, пригрезившихся большевикам. Ну ладно, все это происходило в центре; национальные же интеллигенции бултыхались в двойных сетях, которые после 1917 года так и не были распутаны. Грузинских, украинских или армянских мыслителей выжигали даже энергичнее, чем российских.
С начала двадцатых годов начались высылки интеллигентов из страны. В 1922-м начали как раз с авторов «Вех». Ленин и ленинцы считали, что важнее всего «совокупность общественных отношений», а человеком можно пожертвовать на пути к идеалу. Про идеал они знали лучше всех…
Начали создавать общественную прослойку, звавшуюся «трудовой интеллигенцией». Уже изначально это была такая же ерунда, как «классовая справедливость» или «народный суд». Но бюрократы любят эпитеты, изымающие смысл.
Людей подталкивали вначале к компромиссам, а затем – к сговору. Выше всех красовались ребята без страха и упрека вроде Павлика Морозова или фанатичные мученики, как Павел Корчагин. Они делали, что было велено, и пыхтели от восторга, растворяясь в общей борьбе.
Я писал, причем все больше это были уже не одни только стихи. По моим сценариям сняли больше десятка документальных фильмов, пару художественных; на радио и телевидении я вел очень популярные передачи. Чиновничья система власти разрешала держаться на плаву, но на чаи не звала. За границу меня тоже не выпускали. Но книги за рубежом и в других республиках время от времени выходили – без упоминания о них в украинской прессе. Ну и ладно.
Люди все разные, каждый выживал по собственной схеме; помню, как однажды я посодействовал через своих знакомых в Америке поэту Ивану Драчу в издании его книги там. Но Драч по привычке тут же помчался обсуждать состав книги в ЦК, мне намылили шею за самодеятельность, и я отодвинулся. К тому времени у меня сформировалось замечательное качество – умение вовремя отойти в сторону, когда такой уход казался мне обоснованным. Никому ничего не говорить – просто отойти в сторону и не пачкаться. Я много раз в жизни так поступал, не желая ни с кем обсуждать или делить ответственность за собственные поступки; когда мне казалось, что дальше будет грязно, я уходил.
Постоянно нуждаясь в верных друзьях, в умном и равноправном человеческом общении, я сознательно уклонялся от сближения со стаей. Кроме всего прочего, в советской жизни, переполненной кающимися грешниками, а то и провокаторами, так было надежнее. Позже я как-то разговорился с Леонидом Кравчуком
[3], бывшим моим идеологическим надзирателем из ЦК, а в дальнейшем – первым президентом независимой Украины, человеком непростым, но определенно неглупым. «С вами было легче, чем со многими, – сказал мне Кравчук. – С вами было понятно, известно, что можно было вам предложить, а что нет. Не со всеми так было…» В общем, прошли годы, и однажды в моей жизни прозвенел добрый звоночек, а советская власть погладила меня по головке.
