Статью написал Любомир Дмитерко, выходец с Западной Украины, которая традиционно считалась более националистической, а значит, двурушники оттуда ценились в идеологической сфере даже больше украинцев восточных. Наверное, поэтому они приходили оттуда целыми колоннами, выполняя любые партийные задания, и оправдывались друг перед другом неизменной формулой, произносимой шепотом: «Так было надо…» В общем, через два дня Дзюбу арестовали.
Чиновничья советская система давала постоянное ощущение беспрерывных покупок-продаж. Может быть, одна из главных причин, почему я принял горбачевские перемены, была связана с тем, что никто из лидеров перестройки не пробовал меня никогда ни изменить, ни купить.
В середине восьмидесятых все шло к решительным, крутым поворотам. Вскоре Дзюба будет реабилитирован и даже станет на какое-то время министром культуры независимой Украины. Часть партначальников погрузится в тихий маразм, другая часть ринется на службу другим идеям. Но пока еще ничего этого не было и всемогущий украинский начальник Владимир Щербицкий ничего об этом не знал. В начале 1986 года он собрал у себя в кабинете самых известных украинских писателей. Партийный вождь сказал, что хотел бы с нами посоветоваться, кто будет председателем республиканского писательского Союза после очередного съезда, предполагавшегося через несколько месяцев. «Конечно же, будут выборы, – сказал Щербицкий. – Но у нас плановое хозяйство. Вы понимаете…» Все понимали. Затем Щербицкий вдруг взглянул на меня и произнес странную фразу: «А ты, Коротич, что, в Москву собрался? Мне Горбачев говорит – отдай Коротича…»
На меня устремились негодующие взгляды коллег. С одной стороны, все было в порядке, один из претендентов на председательское кресло выбывал из гонки, но почему только теперь им стала известна моя постыдная мысль бежать из Киева?
Самое смешное, что не знал об этой идее и я. Времена вроде бы менялись, но чиновничья власть по-прежнему относилась к нам как помещик, не считающий нужным посоветоваться с крепостными перед их распродажей.
Совещание у Щербицкого закончилось, ничего не решив. Я занялся своими делами, а в Киеве заспорили, куда это я надумал смотаться. Власть не предвидела нашей самостоятельности, но и мы не всегда признавали ее друг в друге. Одни любили меня и обижались, что я тайком решил куда-то сбежать из любимого города. Другие терпеть не могли ни меня, ни Киев – им мой предполагаемый поступок казался непатриотичным хотя бы потому, что лишал провинциалов любимого неприятеля. Только я один ни о чем толком не ведал; очевидно, начальство полагало, что мне еще не положено обо всем знать.
В это время взорвался Чернобыль, затмивший все. Пылающий реактор ярко осветил всю нелепость запротоколенной и задерганной нашей жизни.
Первое время никто ничего не знал; начиналось со слухов, в течение первых дней были одни только слухи. Затем объявили, что ситуация, конечно, катастрофическая, но не настолько, чтобы впадать в панику и омрачать всеобщее счастье. Было раннее лето. В мае киевское солнце уже жгло, как никогда (позже мы узнали, что с самолетов рассеивали дождевые тучи над местом аварии, чтобы не допустить сброса радиоактивных вод в большие европейские реки). Не верилось, что жизнь сломалась так необратимо и трагически; из города вдруг исчезли воробьи, было запрещено собирать в лесах ягоды и грибы. Рано на рассвете появлялись поливальные машины. Они окатывали стены до третьего этажа и от рассветного шуршания этих струй становилось еще тревожнее.
Даже чиновники растерялись; по телевидению нас очень забавно успокаивал министр здравоохранения. Он уверял, что ничего серьезного не случилось, но на пляж лучше не ходить, уличную обувь надо оставлять за дверью, а собак после прогулок следует мыть под душем. Я слушал журчание утренних струй по стенам и понимал, что все это нелепо, вода ведь пришла оттуда, из Чернобыля, и мыться ею…
Украинский вождь Щербицкий был еще директивнее в своем оптимизме. Всех депутатов и чиновников разных рангов велено было выгнать на улицу. Мне позвонили из Верховного Совета и предупредили, что на ближайшие дни предусмотрены грандиозные возложения венков и другие патриотические мероприятия, где каждому определено место и где надлежит быть, опровергая паникерские слухи о радиации. Щербицкий тоже возлагал, что положено, везде таская за собой внука Вовочку, что для кого-то символизировало бесстрашие, а для меня – безответственность. За что, за какую идею можно расплачиваться здоровьем собственного внука? За какую ложь? Впрочем, незадолго до смерти Щербицкий увидит крушение главной лжи своей жизни – до этого тогда оставалось всего лишь несколько лет…
А тем временем над чернобыльской пылью, поверх всей жизненной суеты назревал в моей судьбе решительный поворот. Вначале пришел корреспондент популярной «Комсомольской правды» Петя Положевец – молодой, улыбчивый, симпатичный – и сказал, что требуется интервью со мной. Интервью должно быть оптимистичным, о том, насколько советские люди сильнее атома, который подло взорвался в Чернобыле, но никого не страшит.
Я написал, что совершается преступление. О том, как скрывают правду, как выгоняют людей на улицу. Написал все, что наболело за эти дни.
Через двое суток зазвонил телефон. «С вами будет разговаривать секретарь ЦК КПСС товарищ Яковлев», – сказала телефонная трубка, повергнув меня в смятение; секретари ЦК никогда еще не звонили мне из своего московского далека. Из киевской близи тоже не баловали. «Вы не будете возражать, если я покажу ваше интервью для «Комсомольской правды» Михаилу Сергеевичу Горбачеву?» – спросил в трубке по-северному окающий голос. «Конечно нет», – ответил я.
Еще через три дня меня вызвали в Москву, и Яковлев прямо предложил мне принять «Огонек». Он начал говорить о плате за демократические перемены в стране, о том, что нам надо будет отбивать и выкупать страну у тех, кто ее почти уничтожил, а для этого необходимы свободная пресса и новые люди. Хорошо он говорил, красиво.
Я попросил времени для раздумий. «Такого времени нет», – сказал Яковлев. «Когда вам предложили стать секретарем ЦК, – спросил я, – вы с женой хоть посоветовались?» – «Нет!» – категорически почти выкрикнул Яковлев. «А мне надо…»
Я знал, что буду в основном советоваться с самим собой. Мне была предложена хорошая должность, за которую не требовали платить ничем постыдным, унижающим душу и ум. Я впервые увидел партийного чиновника, разговаривающего со мной как бы на равных. Мой принцип одинокого охотника, привыкшего полагаться на себя и выстаивать в одиночку, впервые был поколеблен. Пришло ощущение ДЕЛА, которое не унижает. При всей банальности этих фраз я передумывал их серьезно, потому что они пришли сами по себе, а не через митинговые мегафоны.
Мы о многом переговорили с Яковлевым; может быть, никто другой и не смог бы убедить меня столь логично. После всех этих Овчаренков, после всей полудержавной шпаны, исподтишка карающей и хлопающей по плечу, ко мне пришло ощущение Большого Шанса. Но предстояло еще раз сломать жизнь, уйти из достаточно отлаженного, освоенного и довольно независимого киевского бытия в московскую неизвестность. Игра явно стоила свеч. Встречу за встречей Яковлев вел таким образом, что я двигался к согласию с ним. Надо было рискнуть и впервые в жизни войти в чью-то команду.
