– Вы не будете заглядывать мне в рукописи через плечо, мешать мне и ежедневно на меня жать? – раз за разом повторял я главный вопрос.
– Не будем! – твердо отвечал Яковлев.
Я все еще колебался, так и не рассказав о ситуации никому из домашних, – они гостили у друзей где-то в Грузии, в горах. Но перелом становился неотвратимым, приближались разговоры с Лигачевым, вторым человеком в партийной иерархии, ответственным за кадры.
Между началом и окончанием этой главы прошло около двадцати лет. Моя жизнь совершила еще один, особенный, поворот.
Заметки для памяти
Очень забавно узнавать байки о себе самом.
В интервью Галины Старовойтовой, данном ей в Америке, я прочел, как в бывшем Верховном Совете СССР во время выступления генерала Родионова, разрешившего вывести в апреле 1989 года десантников с саперными лопатками против демонстрантов в Тбилиси, грузинская делегация покинула зал. Вместе с грузинами ушли еще некоторые депутаты, в том числе и автор воспоминаний Старовойтова, и я.
Это я хорошо помню. Помню, что мы сгрудились у мужского туалета Кремлевского дворца съездов, это одно из самых просторных помещений в нижней части здания. Помню, как пришел нас умиротворять Горбачев. Но дальше Старовойтова пишет то, что я забыл или чего не было. Якобы я сказал Горбачеву: «Михаил Сергеевич, как портить атмосферу, так это вы в зале заседаний, а как улучшать ее, так вы в мужской туалет пришли, да?» Не помню…
Но все равно смешно.
Глава 9
Как бы там ни было, все, что я вам хочу поведать о сегодняшнем дне, заякорено в прошедшем времени. Например, мне хочется здесь рассказать, как меня забыли принять в партию, потому что это прояснит многие обстоятельства и потому что я других таких случаев не упомню.
В 1966 году, если воспользоваться формулой бывшего киевлянина Михаила Булгакова, я расстался со своей «профессией с отличием». В том смысле, что навсегда забросил свой красный медицинский диплом и врачебную профессию вместе с ним. Немудрено же было голове закружиться: меня избрали самым молодым в истории украинского Союза писателей секретарем его правления! Тогда же я стал главным редактором молодежного киевского ежемесячника «Ранок», что-то вроде аналога московской «Смены». Но, увы, государственный приступ либерализма как раз в это время заканчивался, чиновная советская братия взяла реванш. Уже затихали последние отзвуки хрущевской оттепели, страна круто ныряла в брежневское болото. У меня все еще было впереди: уроки понимания и уроки неискренности, полученные в Союзе писателей, уроки начальственной нелюбви и читательской любви. Много еще предстояло усвоить, я сразу не понял, что въезжаю в недоброе время на коне из другой эпохи. Ведь вначале был триумф на очередном съезде писателей, где я призывал издавать всех, кого еще тормозила цензура, включая самого запретного украинского классика Владимира Винниченко. Чуть раньше пришла и поэтическая популярность, публикации стихов сразу во всех изданиях. Самую первую рецензию на мою первую книгу, кстати, опубликовал Евген Сверстюк, в дальнейшем один из непримиримых украинских националистов, очень умный, но не склонный к демократическим шалостям человек. Впрочем, тогда, в самом начале, мы все еще были единомышленниками. О нас, целом поколении, писали, как правило, одной строкой, не делая особых различий. И в этой-то атмосфере всеобщего ликования меня выдвигали и хвалили, не заметив, что у меня нет партбилета. К тому времени меня уже подвигли на редактирование журнала, а главный редактор по правилам бюрократической игры обязан был состоять в партии. Это было частью той круговой поруки, на которой чиновничье братство держалось.
В новой должности я обязан был посещать регулярные накачки в ЦК, а без партбилета туда не пускали. Мне всякий раз заказывали пропуск и удивленно переспрашивали, почему я не в партии. В редакции сразу начало получаться, все были довольны работой, и только старый редакционный фотограф Бернштейн отравлял мне жизнь, часами уговаривая вступить в эту самую партию – для спокойствия, потому что так надо.
Вскоре надлежащие заявления и рекомендации были собраны и отправились странствовать по своим кругам, а меня вызвали на партийную комиссию Печерского района города Киева. Журнал «Ранок» был приписан именно к этому заведению, где также состояли на учете все руководящие деятели украинской компартии и КГБ. Такой это был район: чистенький, зеленый, им нравилось там жить и работать. Райком располагался в одном из старинных дворянских особняков, рядом высились жилые дома новой знати. В просторечии все это называлось, как роман Тургенева, – «Дворянское гнездо». Ушедшие на пенсию давние обитатели «гнезда» и составляли самый консервативный орган райкома, его парткомиссию. Этакие людоеды на отдыхе, перекатывавшие вкус человечинки на вставных челюстях. Тогда я, наверное, был еще очень наивен, но помню, как я растерялся, наткнувшись на такую, казалось бы, беспричинную их ненависть. Это было впервые, но это было именно то, что большевики называют «классовым чувством» (так, наверное, революционные «братишки» ненавидели очкастых кассиров в ограбленном матросами банке).
В общем, с первой минуты встречи я и члены парткомиссии принялись пристально разглядывать друг друга (враг врага?). Причем у меня-то никакой враждебности не было; пришел я по чисто формальному поводу на минутку, такие милые старикашки сидят вокруг стола…
Они все были гладенькие, чисто выбритые, представители бессмертной когорты чиновников, перебрасывавших власть с ладошки на ладошку, как гоголевский черт перебрасывал месяц. Они вдруг решили свести счеты не столько со мной, сколько с хрущевскими переменами, ударившими по многим чиновникам очень больно. К тому времени они уже и Хрущева сжевали, а все равно не могли забыть прежнего унижения…
Заседание началось с того, что два розовеньких старичка просветили меня, что Хрущев мизинца сталинского не стоил и разрушал славные идеалы именно в тот момент, когда их как раз надо было крепить и свершать. Я совершенно деревенел, слушая этот бред и набухая в ответ на их злобу своей яростью, ощущением СВОЕЙ правоты. Ситуация становилась страшной, и боюсь, она непонятна нынешним молодым читателям.
Собственно говоря, пересказывать стариковские тирады неинтересно; на всех митингах нынешних коммунистических радикалов несут такую же чушь. Я слушал, как чиновничья система шипит на меня сквозь вставные челюсти, и ощущал свою беспомощность в райкомовской клетке. С тех пор я стал куда сильнее, но доныне меня морозит от тогдашней незабытой униженности; сегодня лишь удивляюсь тому, что за тридцать с лишним прошедших лет эта шваль сумела сохранить неизменными свои бездарность и злобу. Но тогда, на парткомиссии, мне вдруг стало одиноко, как никогда в жизни; вдруг, к собственному стыду, я ощутил, что плачу. Один из старцев обрадовался и громко сказал, что не такие здесь плакали, но на это есть хорошая поговорка: «Москва слезам не верит!» Уже ни о чем не думая, я заорал, что с такими, как они, мне в одной партии нечего делать. Еще я выкрикивал что-то, от чего челюсти у партийных старцев отвалились, и я еще раз почувствовал всю силу ненависти, направленной на меня. Встал, хлопнул дверью и ушел. Парторг журнала «Ранок» Витольд Кирилюк удалился следом за мной.
