– Боль накапливалась, – сказал я.
– Не знаю, – ответил драматург. – Все герои моих пьес ушли куда-то, а я жду, когда возвратятся те, кого я любил, и те, кто любил меня…
Он говорил как писал: непонятно и многозначительно. В огромном зале ожидания все это приобретало неожиданный смысл. А может быть, и нет единственного смысла во всем сразу?
Глава 12
Вы представить себе не можете, сколько информации вокруг нас и как она сортируется, по скольким каналам! Было время, когда у нас в стране можно было публиковать лишь положительную информацию про нашу жизнь, при этом принципиально нельзя было никого из нас ни с кем из-за бугра сравнивать, потому что мы изначально были лучше всех. Интересная подробность: цензорская зарплата всегда была выше зарплаты любого из главных редакторов. Чиновничья держава знала, что новости – это важное средство промывания мозгов и тот, кто работает фильтром на потоке этих новостей, куда главнее всех, кто формально подписывает страницы с новостями (уже после всех положенных фильтров).
В Америке, кстати, плохие новости в газете всегда ценились выше хороших. Дело в том, что хорошие новости разовы, у них нет развития, а плохие можно прослеживать, они изменяются в ту или иную сторону, живут своей странной жизнью. Люди, читающие газеты, этим интересуются, хотят знать, откуда приходят сведения о заметных событиях и как они развиваются. Я всегда любил спрашивать у своих студентов в университете города Бостона, откуда они узнают новости. Из газет, радио, телевидения? Отвечали мне разное, но некоторые говорили откровенно, что большинство важных новостей узнают исключительно друг от друга. По американской же статистике, среди молодежи вообще больше половины всей информации разносится устно, «из уст в уши». Даже у них, при огромной системе легальной информации, традиция устного информативного общения столь сильна. А мы-то годами жили, в основном полагаясь на слухи, чаще всего воспринимая легальные каналы новостей как милую властям болтовню. Обмен устными сведениями был знаком доверия; в «Огоньке» мой заместитель, Владимир Николаев, заходил каждое утро лишь для того, чтобы пересказать новости, которых он наслушался по «голосам». А затем приходил суровый мужик в униформе с желтым кожаным портфелем и с револьвером в такой же желтой кобуре на боку. Он отпирал портфель и выдавал мне под расписку распечатки всех передач «голосов» за вчерашний день. Так что я мог сверить сведения, полученные от заместителя, и сравнить уровни доверия ко мне из двух разных источников.
Новости выдавались послойно; некий верховный чиновник расписывал, кому что положено знать. Время от времени мне приносили даже книги, переведенные на русский язык нелегально и выпущенные тиражами в двести-триста экземпляров. Их рассылали по особому списку. Когда считалось, что мне надо знать об этом, я получал такую книгу, которую надо было прочесть и возвратить в течение месяца. Честно говоря, я их читал не все…
Я уже говорил, что многое в нашей жизни было суррогатным. Мы много читали, но только до тех пор, пока нам запрещали путешествовать. Безнадежность реальной жизни порождала жизнь параллельную. Если бы наши границы не охранялись с такой шизофренической одержимостью, бывший Союз мог бы стать главным потребителем наркотиков. Обществу были постоянно нужны новые галлюциногены, поскольку марксистские галлюцинации всем осточертели. Страна была огромным подпольем, хоть многие в ней этого не понимали. Это было не сражающееся подполье. Это было как американские нелегальные бары во время антиалкогольных законов. В то же самое время любая неофициальная новость, если она того стоила, облетала страну со скоростью небывалой. Система параллельной жизни выработала свою информационную службу, свою систему взаимопомощи и даже систему книгообмена. Я мог получить нужный мне том сочинений Николая Гумилева или воспоминаний Надежды Мандельштам в течение суток. Я знал, как сообщить моим американским друзьям о своих проблемах. Все это было вроде бы несерьезно и в то же время до чрезвычайности серьезно.
Мои американские студенты никогда не могли понять, почему при такой мощной системе подавления, которой владел Советский Союз, при таком малом количестве протестующих, при полном отсутствии организованной политической оппозиции антикоммунистические изменения оказались столь стремительны и успешны. «Была ли у вас оппозиционная печать?» – спрашивали у меня. Я показывал им изданный в Америке же сборник советских политических анекдотов. «Где вы это обсуждали?» – поинтересовался самый дотошный студент. «На кухнях, мой дорогой, на кухнях», – ответил я. В начале девяностых университет штата Флорида выпустил антологию политически двусмысленных произведений советской литературы. Огромная книга с десятками стихов (в том числе и моих) и отрывков из прозы, но с задумчивыми учеными толкованиями к каждой строке наших шкодливых писаний.
Кухонное общение описано многими, но мало кто из «не своих» принимал в нем участие сам. У американцев есть целые книги, написанные хорошими знатоками России, такими, как Гедрик Смит или Роберт Кайзер, где делаются бесконечные попытки оценить российскую жизнь по американским стандартам. Это бесполезно, только у Михалкова в «Сибирском цирюльнике» все россияне разговаривают так, чтобы американцам было понятнее. На самом же деле ни один заграничный гость ничего не понимал у нас. Надо было здесь родиться и вырасти, чтобы понять правила, по которым люди стягиваются в тот или иной дом, тщательно выясняют, кто может появиться новенький (не стукач ли?), и разговаривают вроде бы о несущественном. Чиновничья власть в стране давно уже не имела никакой политической окраски, она была просто аппаратом подавления всех, кто мешал новым барам жить так, как они хотели. Поэтому мы стали страной конспираторов, и у чиновников была своя, другая конспирация, на уровне которой они шушукались о своих проблемах. В одной комнате могли существовать по два-три заговора. Везде люди давно уже поделились на «мы» и «они», на «ваших» и «наших». В гости ходили внутри своего круга; было очень мало открытых домов и вообще мест, где жаловали всех приходящих. Местами широкодоступными, а значит, и потенциально опасными бывали мастерские художников. Помню, поэтесса Юнна Мориц жаловалась мне, что никогда нельзя знать, кто там собирается. Однажды – она с содроганием изложила мне этот факт из очередного собрания в мастерской у скульптора Сидура – во время собрания, в разгар трепа, встал и вышел никому не знакомый человек. Юнне было поручено выяснить, кто это и откуда. Она догнала ушедшего у станции метро и прямо задала вопрос. Ответ был столь же прям: «Из КГБ я. Ходит к вам кто попало, вот и поручили мне поприсутствовать. Но ничего особенного у вас, неинтересно – так, болтовня…» Насчет этого он был прав: по мере убывания страха прибывала атмосфера этакого свободного трепа, больше ничего. Люди собирались, чтобы просто побыть среди своих. Пожалуй, это были некие зачатки клубной жизни в тоталитарной стране. Я всегда знал, например, что дома у поэта Роберта Рождественского можно встретить кого угодно, но это будут люди примерно одного круга. Врачи, теледикторы, композиторы, эстрадные певцы – все могли рассчитывать на рюмку водки и на атмосферу открытого, добродушного русского дома. У Евгения Евтушенко выбор гостей бывал еще случайнее, и над всем царил хозяин дома, постоянно переполненный комплексами и занятый процессом самоутверждения, много рассказывающий о себе самом. У себя дома, например, я вообще не терпел многих гостей сразу и не поощрял незваных посетителей. Но время от времени собирались и у меня…
