В Киеве я вообще избегал массовых сходок – там все было пронизано атмосферой доноса. Помню, как я жалел однажды уже упоминавшегося здесь Ивана Драча. На поминках по поэту Пидпалому он сказал, что есть у нас люди, заказывающие себе на десерт рагу из соловьиных языков. Все. Сплошная метафора. Но старому стукачу Владимиру Вильному этого было достаточно для доноса, и по совпадению меня пропесочивали на том же партбюро, что и Ваню. Как он рыдал, умоляя не изгонять его из славных рядов! А ведь сам виноват – не болтай где попало! Я на том заседании схлопотал свой выговор и помню, как уже уходил, а Драч все умолял объявить ему что-нибудь понезаметнее, очень он боялся этих ребят…
Московские сборища бывали свободнее. Компании смещались иногда в полном составе то в Дом актера, то в Дом журналиста, то к архитекторам. В клубном ресторане Дома писателей все тоже группировались по интересам. Заходя, каждый оглядывал зал: где свои. Официанты знали состав многих команд наизусть и зачастую предупреждали: «Ваши – на веранде». Было и в Киеве писательское кафе, но – единственное, маленькое и скучное. Там разве что можно было напиться, но надо было держать язык за зубами, чтобы чего не сболтнуть и завтра не оказаться в объятиях бдительного парткома. Разговаривать в «Энее» было все равно что исповедоваться в трамвае.
Но начальство, главных чиновников, все равно ругали везде – несмотря ни на что. Уровни претензий были при этом самые разные. Одним желалось поругать власть за неснижение цен на водку, другим – за невыпуск через границу, третьим – за низкие гонорары. Главной проблемой правящего чиновничества давно уже стало убывание страха и то, что ничего не приходило ему взамен. Страна давно уже стала скопищем недовольных. Ее власть поносили не только диссиденты, прорвавшиеся в океан заграничных радиоволн. В минуту откровенности у каждого находился собственный круг претензий, общество становилось нежизнеспособным, потому что чиновники уже и не пробовали удовлетворять претензии самых разных групп населения. Они все больше сосредоточивались на себе, но даже взобравшиеся на вершину власти чинуши уже и сами не очень радовались. Они были все больше похожи на жадного студента, приехавшего из деревни, который, чтобы ни с кем не делиться, жрет сало, накрывшись с головой одеялом. Поэтому даже тогда, когда перестройка приобрела характер катастрофический, люди не прониклись верой к давно привычной державной шпане, лишь меняющей таблички на своих кабинетах. Я упоминал уже о великой разнице между такими понятиями, как родина и государство. Любя свою родину или сочувствуя ей, люди все глубже презирали воплощающих государственную власть сытых чиновников. Причем это, может быть, первый всемирный процесс, в который мы полноценно влились после долгих лет изоляции.
Увеличились эмиграционные потоки из страны. Но знаете, откуда, например, идет в Соединенные Штаты самая образованная эмиграция? Я думал, что от нас, но – ничего подобного! Из Африки! Люди, приезжающие оттуда учиться (а другим виз не дают), выучиваются и не хотят возвращаться в пославшие их государства, остаются в Америке. Там им придется несладко, но все равно никто не хочет возвращаться во власть чиновников, разворовывающих отечество под патриотический визг. Происходит это у африканцев или латиноамериканцев, но сколько обиженных наших соотечественников встречал я по свету!
Ах, как мы хорошо говорили! Какие замечательные песни, под какими хоругвями пели на площадях! Гласность, кстати, покончила с отечественным диссидентством, и эта потеря тоже стала весьма ощутимой: рецепты преобразования жизни вышли из подполья и превратились в нечто шумное и неинтересное. Наши прежние шепотные кухонные споры вначале выплеснулись в свежеизбранные парламенты, а затем и вовсе потеряли свой замечательный оппозиционный смысл. Мы стали собираться гораздо реже; вначале потому, что не все могли накрыть стол для гостей, а затем и разговаривать стало неинтересно. Кухонное политиканство, как еще одна подмена истинной политической жизни, тоже развратило нас. Мы читали вместо путешествий, пили, а не размышляли, чесали затылки, а не засучивали рукава. За годы советской власти народ потрепался досыта, но никакого действенного подполья так и не создал. Даже в самые подлые времена сажали не за дела, а за слова; за порочащие высших чиновников разговорчики. Пар ушел в свисток. Многие, даже гости страны, отвыкли от нормальной работы. Помню, как корреспондент «Нью-Йорк таймс» Билл Келлер разочарованно рассказывал мне о встрече академика Сахарова, возвратившегося из ссылки: «Пришли мы на вокзал – никто не мешает. Расчехлили камеры – пожалуйста! Начали спрашивать про узников совести – ради бога! Неинтересно…» Едва ли не все вокруг за многие десятилетия привыкли скрипеть, жаловаться, приспособились быть жертвами, но от хозяйского взгляда на собственную жизнь отвыкли.
Помню, как в 1991 году в московской квартире у поэта Евтушенко состоялся званый раут с присутствием самых разных людей – от актрисы с только что обретенной скандальной славой Натальи Негоды до бывшего члена коммунистического политбюро Александра Яковлева. Были еще неведомо как забредший бургомистр Берлина плюс несколько публицистов из непримиримых газет. На столе были озера выпивки и горы закуски, но все как-то сразу почувствовали, что главное – доверительность запрещенных бесед – ушло.
Берлинский бургомистр немного пожаловался на бывших гэдээровцев, которые недостаточно динамичны и все хотят получить задаром. Мы повздыхали о своей собственной пассивности. Порассуждали о сказочном герое, который не слезает с печи, мечтая о золотой рыбке. Еще немного пофантазировали, чуть-чуть поругали власть, некоторые представители которой были здесь же. Шел пятый год перестройки, а семьдесят предшествовавших лет лежали на наших плечах грудой, из-под которой нам еще предстоит выползать…
Заметки для памяти
Году в восемьдесят восьмом я пришел к председателю КГБ Виктору Чебрикову с просьбой об интервью. У меня была мечта о параллельных интервью – с Чебриковым и тогдашним директором американского ЦРУ Уэбстером. Хотелось задать им порознь одинаковые вопросы. О том, как подбираются кадры, как формируются бюджеты. Могло бы получиться интересно. Но Чебриков сказал, что он готовится к уходу на пенсию, поэтому интервью с ним бессмысленно. Вдруг председатель КГБ сделался задумчив и буркнул:
– Для меня все. Ухожу. Знаешь, сколько я сделал для страны? Кем только я не был: на фронте воевал, в обкоме служил, и вот здесь… А теперь? Вот у тебя есть дача, а у меня нет. У тебя есть автомобиль, а у меня нет. Я полностью зависим…
У меня вертелось на языке: «Зато вы, генерал, все знаете про мои дачу с автомобилем. Зато вы пересажали множество диссидентов, Сахарова из Москвы выслали, при вас расцвела судебная психиатрия. У вас много такого, чего не только у меня – ни у кого нет».
Но я ничего этого не сказал. Бог с ним.
Глава 13
Сегодня, когда каждый ребенок знает, что подслушивают, подглядывают и прослеживают кого угодно, многие прежние поводы для удивления отпали сами собой. Человек в нынешнем мире обязан ощущать себя объектом постоянной слежки, если не хочет вляпаться во что-нибудь нежелательное. Я обо всем этом в подробностях узнал не сразу и, помню, какое-то время даже воображал некоего угрюмого господина, который аккуратно собирает потайные бумажки и подшивает их в мое личное дело. Господин этот не пропускал никаких подробностей. Когда меня утверждали редактором «Огонька» и я еще немного сопротивлялся, Егор Лигачев, самый главный начальник над партийными кадрами, спросил у меня, что это я так кочевряжусь. «Гипертония, – ответил я, – очень высокое давление, головные боли!» – «Не морочьте голову, – сказал мне Егор Кузьмич. – Давление у вас прыгает не чаще чем раз в год. Знаю, знаю…»
