Глава 15
Не везде нас могут понять. Есть анекдот про американца, который посещал все лекции про советские порядки, читал Солженицына, слушал выступления бывших диссидентов, оттрубивших тюремные сроки. Наслушавшись и начитавшись про нас, американец в конце концов задал самому знающему лектору свой самый сокровенный вопрос: «Это ужас, что у вас творилось, но почему же, скажите, никто не позвонил в полицию?»
Ни закона, ни веры в него чиновничья власть у нас в государстве не насаждала. У нее было два, три, десять законов – все разные и все для разных групп населения. На самом деле главной чиновничьей тайной был тот факт, что нами управляют не законы, а постановления, распоряжения сменяющихся начальников, просто чья-то необходимость. Жителям страны давно уже ничего толком не объясняли, потому что было сформулировано раз и навсегда: мы особое общество, нами управляет некая «классовая справедливость», выросшая из так называемой «классовой морали». Или наоборот. Все это был полный бред, но знаменитый плакат с физиономией бдительной тетки, прижавшей палец к губам, был одним из средств самозащиты бюрократии от всех нас. Нам не советовали совать нос куда не положено, вот и все.
Несколько раз меня многозначительно предупреждали о том, что я общаюсь не с теми и говорю не то. Причем делалось это не только статьями в большевистских изданиях, но и личными беседами, даже с председателем КГБ. Как-то Владимир Крючков, занимавший эту должность, сообщил даже, что американцы уже присвоили мне агентурную кличку и, сколько я ни добивался от него, какими же я владею сведениями, интересными для этих злодеев, он так мне и не ответил. Преступления и наказания устанавливались государственными чиновниками по собственному разумению, это позже выяснялось, что именно многие из них служили иностранным разведкам за деньги. Вообще, внутри своего интернационала чиновники разных стран находили взаимное понимание с большой легкостью. Позже выяснилось, что и высшие клерки из американского ЦРУ продавали свою страну за деньги, покрикивая на остальных граждан по поводу их малой бдительности. Как-то я сказал американскому послу – тогда это был Джек Мэтлок, – что мне сообщили о присвоении мне агентурной клички в американском посольстве. «Ерунда это, – сказал мне посол, а после паузы добавил: – Хоть я сам не все знаю, о чем и как рапортуют из нашего посольства по спецканалам. У них там свои дела…» Кстати, последний разговор со мной гэбэшный шеф Крючков завершал замечательной фразой: «Почему вы, либералы, не хотите с нами сотрудничать? Почему с американским ЦРУ у нас контакты лучше, чем с собственными демократами?»
У чиновничьей власти всегда много секретов. В нашей стране они начинались с самого бытового уровня; никто не знал, где и как живут начальники, где они отдыхают и чем питаются. Если, как любопытный Слоненок из сказки Киплинга, кто-нибудь интересовался, что именно Крокодил ест на обед, то, как герой сказки, тут же получал шлепок по болезненному месту. И это еще в лучшем случае. Шлепки же внутри чиновничьих распорядков раздавались скрытно. Это тоже одно из правил их игры, причем не сегодня придуманное. Высшие чиновники не любили срамиться, издавна обожали некую даже мистичность своего бытия во всех его сферах. Мне попалось в руки положение, вписанное в воинский устав еще Петром I: «Рекрутовъ пороть прилюдно, а офицеровъ и генераловъ – приватно, дабы оные престижу своего командирского не теряли, ибо жопъ начальниковъ въ натуральномъ виде рядовымъ лицезреть отнюдь не подобаеть, а только в панталонахъ».
Что меня удручало в этом едва ли не больше всего – всенародная покорность такому положению дел. И больницы для начальства, и закрытые магазины, и гаражи для него же – все это воспринималось как нечто едва ли не само собой разумеющееся. Привыкли к этому свинству все – и те, для кого такая жизнь была организована, и те, кто о ней не имел понятия. Однажды я, лет тридцать назад, попал на дачу к Николаю Федоренко, бывшему замминистра иностранных дел, переведенному на службу в Союз писателей. Перепрыгивая с насеста на насест в чиновничьем курятнике, он еще не был снят со спецснабжения, что сообщил мне, готовя закуску из докторской колбасы. Колбаса была самого простецкого вида, и я что-то хмыкнул по поводу опростившегося начальства. Федоренко обиделся: «Да понюхайте ее, да попробуйте! Это не та собачья радость, которую продают в магазинах!» Через много лет, уже в разгар демократических перемен, я предложил Горбачеву организовать интервью с ним на самые бытовые темы: как он живет, где покупает картошку. «Ты можешь понять, – перебил меня Горбачев, – что мне стыдно рассказывать, где я покупаю картошку?» Уже что-то… Впрочем, на рубеже XXI века я встречаю чиновников, которых стало больше и привилегий у них только прибавилось; ни один из них от стыда не сгорает.
У нас многократно воспроизведена циничная надпись на вратах гитлеровского концлагеря: «Каждому – свое!» Но пролетарское государство вполне могло бы вывесить такой же лозунг на конторах, обустраивавших знать. Там некто невидимый распределял номера спецавтомобилей, площади спецквартир и сорта спецколбас. Там вручались призы за послушание. Где-то по соседству с призами находилось хранилище компроматов; тонны конфиденциальной информации сортировались и сохранялись властью не для грядущих правдолюбов, а для того, чтобы владеть ситуацией. Стукачей подкармливали номенклатурной колбаской; доносы же поощрялись и сортировались по папочкам, они и сейчас там лежат (вы можете вспомнить хоть один процесс над разоблаченным доносчиком?).
Польский журналист и диссидент Адам Михник рассказывал мне, что сразу после того, как бывшие диссиденты двинули в варшавское руководство, премьер-министр Тадеуш Мазовецкий назначил его председателем комиссии по раскрытию архивов охранки. Михник сразу же затребовал из архива дело самого Мазовецкого и увидел там пачки доносов на премьера от людей, которых тот считал своими друзьями. Тогда польские правдолюбы посоветовались, решили запечатать сейфы охранки и подождать. По крайней мере, они теперь знали, где что лежит. Известно, что где лежит, и в послесоветских странах. В чем были едины российские, литовские и другие руководители новых независимых государств: они затолкали гэбэшные архивы поглубже, разрешив использовать лишь малую часть из них для присаживания своих наиболее ретивых политических оппонентов. Тот, кто захочет добить компартию, должен проникнуть в архивы ее многолетней охранки, но даже ядерные коды сегодня не охраняются столь старательно, как эти архивы.
Как-то Александр Яковлев рассказал мне, что они на шли наконец папку с делом Лаврентия Берии и готовят его к публикации. Я выпрашивал это дело у двух последних советских руководителей КГБ, Чебрикова и Крючкова, и оба божились, что такого дела в их ведомстве нет, поскольку им не разрешали хранить у себя результаты наблюдения за членами политбюро. Я шел просить то же дело у Горбачева и натыкался на разведенные руки и уверения в том, что нет у него ничего подобного. Даже в самые разгульные демократические времена мы ничего не рассказываем о жизни всех лениных – сталиных, втихаря превративших страну в застенок. Боюсь, не скоро еще расскажем…
Иногда прорывалось. Следователь Тельман Гдлян показывал мне видеопленки допросов узбекских партийных вождей. От некоторых допросов подташнивало. Управляющий делами ЦК спокойно этак показывает: «Товарищ Рашидов приказал мне привезти ему четыреста тысяч рублей в чемоданчике». – «А много ли это?» – вопрошает любопытный следователь. «Да что вы, – улыбается управделами. – Такой вот небольшой чемоданчик…» – «А зачем ему это?» – «Разве задают такие вопросы членам политбюро?» – застенчиво пожимает плечами партийный чиновник. Многих вопросов не задают до сих пор. При всей свободе прессы и прочих сопутствующих свободах, это у нас надолго.
