В конце нашего столетия в России – больше 1 100 000 чиновников. В конце прошлого века у царского правительства по всей стране (которая была побольше, чем нынешняя Россия), вместе с врачами и учителями, было всего около 400 тысяч чиновников. Советская власть с первого дня утверждалась как чиновничье государство; в начале двадцатых годов только в Москве и Петрограде было уже около полумиллиона дармоедов с бланками, печатями и революционным пафосом, а там уже пошло-поехало. В книге своих воспоминаний бывший киевлянин Шульгин, один из виднейших монархистов начала века, пишет, что, когда революционеры ворвались в киевскую Думу, один из них проткнул головой царский портрет и выскочил на балкон, крича: «Теперь я царь!» И таки был прав…
Неспособность к переменам ценилась у коммунистической бюрократии больше всего. С самого начала, с Октября, установилась традиция почтения к «несгибаемым ленинцам», «стальным наркомам», «железным феликсам». История страны позвякивает, как металлолом. От чиновников требовалась прежде всего лояльность. Главное – «Не поступаться принципами!».
В парке у Театра Российской армии, неподалеку от которого я живу, стоит забавная скульптура. Вы, возможно, ее видели, по крайней мере на репродукциях и плакатах. Называется скульптура «К звездам!». Этакий стройненький, голый и босоногий юноша, задрапированный в нечто классическое, похожее на простыню, вытянулся, устремился за ракетой, которая из его рук стартует в космос. Этакий замечательный символ нашего общества: без штанов, зато с ракетой.
Штаны с этого парня донашивает наша бюрократия.
Заметки для памяти
Плохие новости распространяются быстрее хороших. Сколько раз мне приходилось слышать о катастрофических повышениях цен, о погромах демократов и евреев, о закрытии того или иного предприятия. Я всегда предлагал точно разузнать, как обстоит дело, и сразу же начать готовить программу спасения. От погромщиков я предлагал спасаться, объединившись в дружины. В любом случае есть оптимистический выход. Но почти всегда находился кто-нибудь, громко советующий спрятаться и переждать. Все плохое казалось привычно неодолимым и для многих ассоциировалось со всей мощью страны, противостоять которой считалось бессмысленным.
Чиновничья власть наделала инвалидов духа, как пьяница плодит дебилов во всю мощь своих разрушенных генетических кодов. Система насилия и ненависти делает людей малопригодными для нормальной жизни. Конечно, есть исключения, даже самые светлые – вы знаете десятки имен. Но меня обуревает ужас, когда я вижу толпу, доведенную до крайности. Люди в толпе уже отвыкли любить, устали бояться. Возможно, и я один из этих людей. У меня нет никаких универсальных рецептов. Мне бы только – чтобы семья жила и близкие были счастливы.
Может быть, и не так плохо? Может, все и начинается с испуга, а затем с раздумья над корнями беды. Мы и начинали спасаться с этого, с гласности. Спасемся ли одними словами? Надо что-то делать…
* * *
Президент Рейган приехал для переговоров в Москву. С ним прибыла огромнейшая охрана, кухня и джазовый квартет Дейва Брубека. Это не считая членов официальной делегации.
В ресторане Союза писателей для Рейгана был дан завтрак. Бывший полковник военной разведки Владимир Карпов, служивший во время визита председателем советской писательской организации, решил произнести интеллектуальную речь. Он долго говорил торжественные слова, а затем сообщил, что если бы он, Карпов, был верующим и заказывал иконы, то, если Горбачев с Рейганом договорятся о разоружении, он заказал бы икону, где в центре Иисус, а с двух сторон от него – руководители наших стран. Американский генерал Пауэлл, сидевший со мной за столиком, удивленно выслушал все это, повертел вилку и сказал как бы сам себе:
– Насколько я помню, там с двух сторон от Христа были разбойники…
Поулыбавшись, мы занялись едой, благо она была роскошна: блины с икрой, немыслимые сорта рыб, еще что-то.
– Угощайтесь, пожалуйста, – говорил Карпов. – Мы всегда так едим…
Вечером прием давал Рейган.
Играл квартет Брубека. Нам выдали по куску жареного цыпленка с салатом и по бокалу белого калифорнийского вина. На десерт был яблочный американский пирог.
– Мы всегда так едим, – сказал Рейган.
Может быть, поэтому у них, как пел Высоцкий, «куры денег не клюют, а у нас на водку не хватает»?
Глава 16
Я всегда с болью и даже со злостью воспринимал любое унижение. Но так сложилось, что много лет подряд я наблюдал на Украине, как униженность может становиться привычной. Как властью создавалась целая сеть интеллигентских по форме и жлобских по сути организаций, вроде Союза писателей, которые вышибали из народа мозги, последовательно и настойчиво боролись со всеми попытками вытащить Украину из провинциальных топей. Такое понимание приходило ко мне постепенно, так же как и знание того факта, что все эти шайки-лейки высиживали специально, культивировали, приправляли доносами в тридцатые, сороковые, пятидесятые и прочие годы. Какое-то время с уровня неведения для меня Союз писателей был роскошной сказкой с позументами, высочайшим интеллигентским клубом, о принадлежности к которому можно только мечтать.
И вот, чуть меня приняли в этот самый Союз, я, хлопая крылышками, летел на один из первых своих поэтических вечеров в киевский клуб Союза писателей на тогдашней улице Орджоникидзе, наискосок от здания ЦК. У входа стоял высокий и, показалось мне, могучий человек, внимательно в меня вглядывающийся. Самый первый, кого я встретил у клуба. Внезапно человек этот (позже я узнал, что его звали Микола Сом – вроде был тогда такой поэт) дохнул на меня чем-то несвежим и сказал: «А ну, Коротич, чи як тебе там, геть отседова! И скажи своим жидам, щоб сюда не ходили!» Я отодвинул его руку и вошел; могло статься, что мой первый визит в этот вымечтанный Союз писателей начался бы с мордобоя. Тогда я мог хорошо вмазать по морде, не много лет прошло с тех пор, как я входил в сборную по борьбе и вполне профессионально тренировался. Вот так это первое впечатление врезалось в память, и с тех пор оно подтверждалось неоднократно. Собственно говоря, везде есть разная шелупонь, но – чтобы так вольготно…
Сразу же хочу подчеркнуть, что я бывал во многих писательских союзах, несколько раз избирался в литвожди и знаю, что всегда среди писателей была выразительная прослойка из честных и талантливых людей. Но эта организация создавалась не для них. И тем не менее я очень дорожу тем, что я профессиональный писатель. Жизнь – постоянный выбор: ситуаций, друзей, решений. В конечном счете все зависит от тебя самого на этой сцене.
О том, что весь мир – театр и люди в нем – актеры, говаривал еще старик Шекспир. Но кроме актеров есть и драматурги; сам Шекспир умудрялся быть и тем и другим. Мне всегда были интереснее драматурги, мне нравилось вглядываться и вслушиваться в людей, озвучивающих ими же выдуманных героев. Сам я видел только одну пьесу по собственному произведению, но и та была инсценизацией, которую написал не я. Мне пришлось написать несколько киносценариев, но сценарии реализуются целой толпой – режиссер, художник, оператор, редакторы, актеры… Профессиональные драматурги всегда казались мне людьми повлиятельнее сценаристов – они были главными выдумщиками, устраивая жизни своих героев, организовывая вокруг себя режиссера, художника и всех остальных. Во всяком случае, пытаясь этого достичь. Я вспоминаю сейчас о драматургах, с которыми жизнь сводила меня очень близко, чьи пьесы шли по всей стране. Драматурги эти жили в Киеве – и я там тогда жил, – но истории, которые я расскажу дальше, могли произойти где угодно. Все пьесы писались для единственного театра, советского, с единой цензурой; продираться к смыслу театральных событий, когда и смысл жизни бывал не всегда понятен, было непросто. Короче говоря, драматурги бывали интереснее своих пьес, так же как, кстати, члены правительства бывают интереснее собственных решений.
