Мы встречались с Миколой Зарудным при каждой возможности, радовались общению и дорожили им даже тогда, когда причины были самыми грустными. Помню, где-то в семидесятых он позвонил мне в самый канун Нового года, часов в девять вечера 31 декабря: «Знаешь, у меня только что умерла мама…» Я взял бутылку водки, сел в троллейбус, поехал к нему домой, и мы с Миколой сидели долго-долго, разговаривая обо всем на свете в ту черную новогоднюю ночь. Моя жена поняла меня и не возразила против такой встречи давно ожидавшегося праздника. А уже в самом конце ночи, когда мы с Миколой и поплакали, и бутылку выпили, Зарудный сказал что-то о человеческом собачьем чутье: «Вот позвонил я тому, и тому, и такому-то, все сочувствовали и опускали трубку, только ты ничего не сказал, а просто приехал с бутылкой водки помолчать и посидеть вместе…»
Я тоже верю в это; мы чувствуем «своих» не только по размышлению, но и по странному наитию, как бы собачьим нюхом. У меня было очень немного друзей, которые понимали мое состояние даже по телефону, по случайной интонации. Микола Яковлевич Зарудный был одним из них.
Каждый человек как-то устраивается в жизни. И каждый чем-то платит за свое устройство. Только одни расплачиваются самими собой – здоровьем, нервами, сомнениями, а другие расплачиваются тем же – здоровьем, нервами, – но чужими. И что странно: я совершенно уверен, что побеждают всегда первые, те, кто сам за себя платит. У одного прозаика я даже прочел целую тираду, что, мол, преимущества бесцеремонного карьериста всегда очевидны. Он каждый шаг подчиняет захвату цели, любое свое действие рассматривает исключительно под этим углом целесообразности. Все, что способствует захвату цели, у него – хорошо, все, что не способствует, – не нужно, все, что мешает, – плохо. И системы самооправданий такой человек придумывает грандиозные: уж чего-чего, а писательских самооправданий я наслушался вдоволь. Как правило, любое свинство они на Украине объясняли высокими национальными интересами, в крайнем случае – интересами родимой культуры. Микола Зарудный нравился мне тем, что не оправдывался. Было – так было. Жизнь – трудная штука, и уже одно то, что ты способен ее осмыслить и сделать выводы из пережитого, говорит о многом. Но все-таки лучше не совершать ничего такого, за что позже придется выпрашивать прощение у случайных людей; ведь жить, постоянно оправдываясь, очень неудобно.
Я вспоминаю еще одного драматурга, огромную личность, на сегодняшней Украине проклятую до седьмого колена и забытую. По крайней мере, знаю, что проспект его имени в Киеве переименовали. Несправедливо это, потому что Александр Евдокимович Корнейчук был человеком незаурядным. И полноценным продуктом современной истории своей страны и ее народа.
Мы с ним родились одновременно. Вернее, дни рождения почти совпадали; Корнейчук родился на день раньше, 25 мая. И на 31 год раньше, чем я; в эти годы поместились Первая мировая война, революция, сталинские чистки и еще много такого, про что я знал только из книг и рассказов. На моей памяти Корнейчука проклинали в Союзе писателей все, это было как пароль, знак хорошего тона. Я тоже солидарно включился в этот хор, ничего против Корнейчука не имея лично. Так бывает, когда одним людям прощают все, а другим ничего. Тот же патриот-перепатриот и лауреат-перелауреат украинской литературы Олесь Гончар писал верноподданнические повести высоким романтическим штилем, послушно поносил всех врагов существующей власти, проклинал националистов, осуждал, кого было велено, в периоды всенародных порок. Олеся постоянно избирали во все ему положенные ЦК и навешивали на него все наградные железа. Но провинциальная писательская братия все равно видела в нем «своего» и тусовалась вокруг Гончара верно, сплоченно и постоянно. Корнейчуку противостояли тоже не поодиночке, а всем коллективом, организованно голосовали против него. Помню, как на первых же выборах в Союзе писателей, где я участвовал, в самом начале шестидесятых, его не избрали ни делегатом на всесоюзный съезд, ни в правление. Я тоже стадно голосовал против, не понимая толком, чем этот самый Корнейчук мне так навредил. Собственно, в общих чертах я знал: сталинский клеврет, людоед, бандит. Этих ярлыков по тем временам было достаточно. Да и Гончар глядел на меня из президиума с подбадривающей улыбкой.
Однажды мы оказались с Корнейчуком в Москве в одно время и жили в соседних номерах гостиницы «Москва». Корнейчук увидел меня в коридоре и зазвал к себе в номер – был как раз день его рождения, а я проговорился, что мой – завтра. Пил он много и хорошо, не пьянея, мне это понравилось. А еще мне понравилось, что, не выясняя никаких отношений, Корнейчук заговорил о том, что здесь, в этой самой гостинице, в годы прошлой войны он написал пьесу «Фронт». Рассказал, как ему от имени Сталина поручили это сделать. Предупредили, что именно такая пьеса нужна, но, если его, автора, будут рвать в клочья, помощь может и не поспеть. «Фронт» был написан, опубликован в газете «Правда» (первый такой случай в истории большевистской печати – пьеса в «Правде»), Корнейчук уцелел, а «Фронт» помог приходу целого поколения новых командиров вместо всяких Тимошенко – Буденных. Позже, в девяностых, Михаил Ульянов, актер Вахтанговского театра, рассказывал, как они возобновили сегодня постановку «Фронта» и оказалась эта пьеса актуальной, как интересно было ее играть.
Может, Корнейчук и был людоедом, но на моей памяти падалью он не питался – это точно. Когда мы разговорились, меня поразили масштабность и смертельное одиночество этого человека. Он выполнял социальные заказы, сочинял пьесы, шедшие одновременно на сотнях сцен. Он даже женился на польской коммунистке Ванде Василевской, выполняя заказ своей партии после оккупации Западной Украины в сентябре 1939 года. Жизнь вблизи Сталина была как езда на тигре – и слезть нельзя, потому что съест, и скакать неудобно. Корнейчук громил всех, кого власть велела громить, славил, кого приказывали прославить, не очень выделяясь этим из рядов украинских, да и всех советских писателей. И родимые мастера слова простили бы ему все заказные тарарамы, как прощали эти ребята предательства в своем кругу. Но Корнейчук никогда не снижался до «их круга», он был близок к самому верховному, почти заоблачному для литературного плебса, начальству, даже побыл какое-то время наркомом иностранных дел Украины и заместителем наркома иностранных дел СССР. В Союзе писателей ему не могли простить, что так долго он был не «одним из них», а «над ними»…
Я близко познакомился с Корнейчуком в самом конце шестидесятых, когда сам еще не в состоянии был многое понимать. После московской встречи он звонил мне часто, приглашая в гости, и начал приходить ко мне в дом без предупреждения, просто так, благо жили мы на киевском Печерске по соседству («Вот мы с Мариной гуляли и решили проведать…»). Я был молод, не умел еще оценить всю меру человеческого одиночества, не сразу схватывал, почему Корнейчук садится к столу, просит коньяк и пьет его частыми глотками, а затем говорит, говорит… Он незадолго до этого женился на актрисе из Театра имени Франко, бывшей фронтовичке, доброй неустроенной одинокой женщине, и два этих одиночества пробовали выстроить вокруг себя запоздалое подобие человеческой жизни. Они приглашали к себе в гости, устраивали актерские посиделки. Я, дурак, очень боялся, что меня увидят с Корнейчуком, донесут Гончару, а тот отлучит меня отовсюду и навсегда.
