* * *
Когда я рассказываю сегодня многим молодым людям в России, что в свое время лишь ценой величайших усилий сумел выписать многотомное собрание сочинений Льва Толстого, на меня смотрят с сочувствием. С таким же сочувствием на меня глядели молодые американцы, с которыми я попробовал поделиться впечатлениями от встреч с Джоном Стейнбеком: они не то чтобы не интересовались – просто не знали ничего про своего нобелевского лауреата по литературе. Меняются времена, и приходят совершенно другие критерии; один из моих коллег в Бостоне не то чтобы удивился или позавидовал, а просто выразил недоумение, услышав, какую огромную библиотеку я когда-то собрал. Зачем это? Не думаю, что все до единого американцы или россияне мыслят на таком уровне, но, когда общество предъявляет свои новые стандарты, какая-то часть бывает непривычна.
Как бы в развитие этих мыслей я приобрел у продавца в московском Столешниковом переулке замечательную книгу. Томик небольшой и дешево стоит, но название у него выдающееся: «Все произведения школьной программы в кратком изложении». Книгу явно придумали люди, как бы извиняющиеся за отсталость мышления составителей школьных программ и кратенько пересказавшие для занятых бурной жизнью школьников толстые тома, которых те уже никогда не прочтут. Кроме этого самого краткого изложения («Война и мир», том 1, часть 1: «Июль 1805 года. В петербургском салоне фрейлины А. П. Шерер собираются гости…»), там еще есть куча полезных сведений об идейных особенностях указанных произведений («Преступление и наказание» Достоевского: «Центральный образ романа – Родион Раскольников. Его преступление – индивидуалистический бунт против порядков окружающей его жизни»). Покупая, я сказал продавцу, парню лет двадцати: «Мне все это читать приходилось, а теперь вот как просто». – «Да, – сочувственно сказал парень. – Мои старики тоже намучились…» Новая жизнь вывела знание собственной культуры за пределы престижности и рассадила внуков, читателей Достоевского, по сигаретным и пивным киоскам. От этого кажется, что как бы несколько времен смешались в нашем единственном: несколько культурных слоев, несколько совершенно различных систем духовных запросов. На сценах модными стали адаптации, вариации, разные другие соображения, лишь пунктирно связанные с первоисточниками. В популярнейшем сегодня театре Ленком (в прежней жизни – Театр имени Ленинского комсомола) идет режиссерский вариант «Игрока» Достоевского, с великолепными актерами, прекрасным оформлением, и самая тиражная сегодня газета «МК» (в девичестве – «Московский комсомолец») отмечает смелость, с которой театр шагает вперед, а не топчется в полоне старомодного текста. Ку-ку, Федор Михайлович!
Глава 18
Притом что всю свою жизнь я общался с людьми – великим их множеством, – по-настоящему мне бывали необходимы лишь немногие из всего сонма знакомых. Перелистывая сегодня мертвые записные книжки, вспоминая забытые адреса и замолкнувшие номера телефонов, я начинаю по-настоящему, сердцем, тосковать не по всем подряд. Но по Роберту Рождественскому я тоскую. Адрес его дома давно уже переменился, не только в том смысле, что его больше нет с нами, – квартиру он сдал в аренду еще при жизни и съехал на дачу, чтобы хоть как-то выжить. Замечательная наша страна и Роберту оставила немногие шансы для достойного выживания: при первой же возможности она сперла у него, как еще у миллионов людей, все накопленные деньги, а затем и заставила съехать на переделкинскую дачу. Слава богу, что хоть дача осталась…
Эта небольшая глава началась для меня тоже с адреса – я нашел у себя в письменном столе визитную карточку с английским текстом. Карточка гласила, что владелец ее, доктор В. Копп, практикует в городе Мельбурне, Австралия, и к нему на прием можно записаться по такому-то телефону. Карточка пролежала среди забытых бумаг почти четыре года – с тех пор, как умер Роберт Рождественский. Кажется, было это целую вечность тому назад.
Тем летом я в Москве сокращал свои американские каникулы, которых мне и без того не хватало. Но так сложилось, что я давно уже пообещал в августе слетать в Австралию, чтобы встретиться с тамошними журналистами, прочесть лекции в университетах. Поездку мне, некурящему, оплатила по чему-то табачная фирма «Филип Моррис», и мы с Робертом удивленно выпили по этому поводу у него на даче, прощаясь. Прощание было очень грустным – Рождественский болел, никак не мог прийти в себя после мучительной операции на мозге, сделанной ему в Париже. На коже головы, у края волос, виднелся шрам после трепанации черепа, – все лицо у моего друга стало другим, усталым, с постоянным ощущением одолеваемой боли. Роберт и стихи стал писать чуть по-иному – он читал и читал их мне, а я думал о человеческом умении меняться в подробностях, неизменно оставаясь самим собой. Что бы там ни было, а Рождественский был искренен, как всегда; он шутил про Австралию, вспоминал, как сам побывал там когда-то, и тряс покалеченной головой. Она у него была огромная, самая большая из мне известных – 63-й или 64-й размер шляпы. Мы посмеивались, понемногу отхлебывали чего-то там из своих стаканов и говорили на все темы одновременно, о друзьях куда больше, чем о себе. Роберт вдруг вспомнил, что обе его дочери родились под присмотром одного и того же московского акушера по фамилии Копп. Судя по всему, акушер этот перестал быть московским и жил сейчас где-то в Австралии, кажется в Мельбурне. Начались поиски подарка («Ну найдешь там в телефонных книгах этого Коппа и передашь, не может же человек потеряться!»), подарок нашелся и был упакован. На следующий день я улетел в Лондон, оттуда – в Австралию (такой билет мне прислали табачные короли). По прилете в Мельбурн начал искать и, к собственному удивлению, легко нашел этого Владимира Коппа, вызвонил его, встретился, вручил подарок, выпил с ним по рюмке и взял у австралийско-московского акушера визитную карточку с адресом для Рождественских. Когда я возвратился в мельбурнскую гостиницу, из Москвы позвонила жена и сказала, что Роберт только что умер. Так как-то сложилось оно, одно к другому вплотную. Жизнь не то чтобы совсем опустела, но в ней стало намного пустыннее – Рождественский был одним из самых необходимых и самых близких мне людей.
С Робертом у нас отношения сложились сразу. Это важно подчеркнуть, потому что считается, будто внутри сообщества так называемых шестидесятников все дружили со всеми. На самом же деле отношения между любыми группами людей очень сложны, а если эти группы искусственно сколачиваются задумчивыми литературными балагурами, то – особенно. Позже я еще раз убедился в этом, когда велел сфотографировать для обложки «Огонька» группу поэтов-единомышленников, существующих в общественном мнении едва ли не плечом к плечу. Оказалось, что и собрать их непросто, и выстроить на полянке плечом к плечу – тем более. Когда фото было напечатано на обложке, на меня рухнул целый вал жалоб по поводу того, что поэты стоят не в том порядке и такого-то с таким-то среди них нет. Один Роберт не жаловался, он любил всех, сфотографированных вместе с ним, а также тех, кто на снимке не поместился. Он многих любил. У Рождественского было качество, очень важное для моей оценки других людей и достаточно редкостное не только у моих сверстников, – он был искренен и добр, причем качества эти проявлялись в общении со многими людьми сразу. Он охотно общался с публикой самой разной, распахивая дверь перед множеством знакомых, едва ли не перед всеми подряд. Меня это какое-то время даже коробило – входная дверь нараспашку, огромное количество народа во всех комнатах сразу; непрекращающееся народное гулянье на дому. Кто-то играл на фортепьяно и пел, кто-то читал стихи, кто-то рассказывал анекдоты, – и все это одновременно, и все это каждый день? Я сошел бы с ума от такой жизни, но для Роберта это было обычным, он сам и его жена Алла, казалось, никогда не жили иначе, по крайней мере, привыкли к такому быту. Я всегда предпочитал неспешную сортировку своих знакомых, постепенную их фильтрацию многими способами, прежде чем такие люди гостями входили в мой дом. У Роберта все это было в обратном направлении – люди вначале приходили к нему, пили чай, водку, ели, что было в кастрюлях, высказывались, а затем уже сортировались, и кого-то в дальнейшем забывали надолго, а других звали снова. Впрочем, если кого-то не звали, но он приходил сам, это тоже не считалось большой бедой («Алла, – кричал Роберт от входной двери, – долей воды в суп, гости пришли!»). Во всей этой свистопляске мы с Робертом как-то очень быстро поняли друг друга; мне с ним можно было пить, можно было разговаривать в трезвом виде, можно было вообще не видеться месяцами – все равно оставалось ощущение непрерывности общения, ставшее важной составной частью всей жизни.
