Он вышучивал наших общих друзей, поступавших иначе. Я всегда не любил и даже побаивался актеров, старающихся походить на некое общественное представление об актерах, или поэтов, постоянно симулирующих свою значительность. Рождественский никогда не раздувался от самомнения, и это было очень по-человечески. Он приучил к такому своему поведению многих, так ему было легче. Одной из любимых историй молодого Роберта был рассказ о том, как в начале шестидесятых его с Евтушенко отловили телекорреспонденты в вестибюле ЦДРИ, знаменитого Центрального дома работников искусств. Лица еще не примелькались, и поэтому телеоператор спросил строго: «А вы кто такие, молодые люди?» – «Я – пуф-пуф! – Евтушенко!» – сказал Женя и обиделся. «А я его охраняю», – сказал Роберт, серьезно повел бровями, хлопнул себя по подмышке и рассмеялся. Он очень любил вспоминать этот случай. Дело в том, что Евтушенко, добрый и талантливый человек, которого мы оба искренне уважали, пребывал в постоянном процессе самоутверждения, подчас изнурявшем его до предела. Для Роберта проблем с самоутверждением просто не было – он жил очень легко и естественно, дорожа своей внутренней свободой.
Рождественский терпеть не мог скороговорок. От суеты он даже заикался чаще. Роберт старался общаться основательно, разговаривать сразу обо всем, зачастую умышленно сбивая эти беседы на совершенно бытовой уровень (он очень не любил политической болтовни, считая, что человек может выстраивать свои взыскательные отношения с государством и вообще с окружающим миром, не только рассказывая анекдоты про власть). Я очень ценил в нем то, что, постоянно числясь во множестве общественных организаций, правлений, президиумов и секретариатов, Роберт умел не влипать в грязь, подобные организации окружающую. Он не ходил в записных вольнодумцах, но никогда и не клеймил несогласных с собой, оставляя за каждым право жить по собственному выбору. Если он чего-то и не принимал активно, то прежде всего – хамства. Это было нескрытно в нем, и это всегда отделяло его от высших слоев советского общества, где торжествующего жлобья было с большим перебором.
Но высказывался он и по этому поводу очень редко.
Помню, мы были в Париже, выступали там с чтением (и пением) стихов (прекрасная была компания – Константин Симонов, Булат Окуджава, Евгений Евтушенко, Владимир Высоцкий, Олжас Сулейменов…). В один из свободных часов Роберт и я пошли купить чего-нибудь поесть-выпить, купили и несли приобретенное в бумажных пакетах. Моросил дождик, бумажные пакеты размокли. Уже у самой площади Республики, где мы жили, на середине проезжей части широкого бульвара, его и мой пакеты развалились одновременно, раскатав по асфальту все наши банки-склянки-бутылки. Неудержимый вал парижских автомобилей немедленно затормозил, уткнувшись в нас с Робертом. Несколько французских автовладельцев вышли на проезжую часть и помогали собирать покупки, но никто нас при этом не обругал, никто нетерпеливо не сигналил над головами. Посуетившись на мокром асфальте, мы помаленьку собрали покупки в большой пластиковый пакет, отыскавшийся у кого-то из добродушных автомобилистов. Роберт выпрямился и грустно вздохнул: «Что, все их жлобы к нам эмигрировали, что ли? Почему нас никто не обматерил в этом самом Париже, а? Почему никто не прокомментировал наших банок-бутылок?»
За кажущейся легкостью и даже дурашливостью в Рождественском жила душа болящая и сочувственная. Он нечасто говорил о себе, но всегда был в курсе дел очень многих, любил помогать, ходатайствовать, выпрашивал у начальства все, что надо было друзьям и добрым знакомым, иногда сам делал это, без просьбы. Когда мой сын получил школьный аттестат зрелости (не самый, скажем так, отличный), Роберт вдруг собрал у себя на квартире целый консилиум, чтобы решить, куда и как определять юношу на учебу. Доценты с профессорами искренне взялись помочь, и (теперь, когда минуло больше десяти лет с тех пор, можно об этом сказать) правдами и неправдами помогли – сын поступил в МГУ без проблем.
В Роберте была надежность, не декларируемая, но четко выраженная, – большая редкость не только среди людей моего поколения. Так случилось, что многие наши сверстники не просто жили в литературе, писали книги – ребята устраивали дела. Я всегда резко ограничивал круги своего общения среди писателей еще и потому, что знал, насколько деловиты тот или иной из моих литературных сверстников. Общаться с ними бывало не только неинтересно, но и опасно, если ты пересекал невидимые кордоны, за которыми начиналась уже не твоя, а чья-то еще сфера интересов. Не хочу топтаться по фамилиям, но я почти всегда знал, созданием какой именно легенды о себе занят тот или иной из суетливых мастеров слова. Квартиры, дачи, собрания сочинений – все это существовало поблизости, разделенное по уровням престижности, сопряженное со словами «взять», «добыть», «достать». Поэтому – один бесконечно фантазировал, как его тиранили при Хрущеве и чуть не выслали в эмигранты еще прежде всех Солженицыных с Некрасовыми, до того он был страшен злодеям-большевикам. Другой фантазировал про инородцев, мешающих-де русской литературе, и деловито сообщал, у кого такая-то тайная национальность помимо зафиксированной в паспорте. Следующий занят был составлением некоего литкружка, который не выглядел очень уж вредоносным для властей, но мог пособить пробиться на Западе, где российских идеологических проказников не забывают. Все мы знали об этих играх, относясь к ним как к привычной составляющей сложившейся помимо нас жизни. Начальство тоже бывало с течением лет все менее агрессивно, определив круг людей, которым вроде бы и можно покувыркаться в политическом цирке, поскольку сие никому решительно не вредит, а стране придает вид несколько либеральный. Роберт был как бы в этом и в то же время двигался мимо этого, оставаясь популярным и порядочным человеком одновременно. Большая редкость. Мы почти не злословили по поводу своих коллег по Союзу писателей, потому что знали цену каждому и выверили цену эту за многие годы. И он, и я дружили и приятельствовали со многими, формируя отношения поверх многих вещей, вроде бы неприемлемых, – попросту обходя их. Позже Сергей Довлатов уже в Нью-Йорке сформулирует целую теорию, гласящую, что в конечном счете все люди – сумасшедшие и надо строить свои отношения с ними так, чтобы не вторгаться в сферу, где этот человек начинает кусаться. А перевоспитывать всех подряд – дело неблагодарное и травматичное. Роберт не умел и не хотел суетиться, не лез без надобности в чужие души; иногда он даже казался ленивым – за это я тоже ценил его.
У нас с Рождественским была игра – мы планировали книгу, которую напишем вместе. Придумывали сюжеты, распределяли главы, решали, где и что исследуем. Иногда мы придумывали сюжет, связанный с приглашением в нашу книгу кого-нибудь из литературных собратьев, и тут же определяли, где он и что соврет или на каком вранье будет настаивать как на условии своего участия в книге. При этом – не то чтобы мы с Робертом сами были святы, но мы не подличали, это я могу сказать твердо. Может быть, частью желания уйти подальше от окрестных сует также было Робертово (и мое) умение обрастать друзьями вдали от дома, вдали от знакомых подергиваний. У Рождественского есть стихи «Олжас, Мумин, Виталий…», где он тоскливо пишет о том, как было бы хорошо нам собраться вместе – казаху, таджику, русскому, украинцу – и поговорить о боли душевной, о радости, но никак не о конъюнктурах, столь занимающих многих людей вокруг. С этим разберутся без нас… Каюсь, когда-то я очень волновался, когда мою книгу выдвинули на Государственную премию СССР. Но жизнь продолжалась, я куда-то ездил, приезжал-уезжал, делая вид, что на самом деле мне все равно. Однажды в Будапеште у меня в гостиничном номере зазвонил телефон. «Дали тебе премию, – сказал Роберт из Москвы и засмеялся. – Только что отзаседала комиссия. Легче тебе от этого?..»
