С Робертом было очень легко путешествовать. Где мы только с ним не были! Во множестве советских местностей, в Италии, Франции, Югославии, Болгарии, Венгрии – я даже не упомню всех городов и стран, потому что они вписаны в общий поток жизни. Помню, как в Италии мы однажды гостили вместе с замечательным поэтом из Дагестана Расулом Гамзатовым. Расул был замечателен не только потому, что был талантлив в стихах и легок в общении. У Расула совершенно неистребимо любопытство к жизни, он все хочет знать, везде сует свой длинный кавказский нос и выводы делает самые неожиданные. Вот и в Италии Расул выяснил, что принимающая сторона оплатила нам не только гостиницу, но также и гостиничный бар. Еду мы должны покупать за свои деньги, а вот пить можно сколько угодно коштом фирмы-спонсора. Такой шанс было бы грешно упускать, но упустить его было легче легкого, потому что вместе с нами странствовала супруга Гамзатова, умная и добрая женщина Патимат, ангел-хранитель неудержимого аварца Расула. Патимат посвятила все силы и всю твердость характера тому, чтобы ее муж не пил очень уж много. Усилия эти по большей части были направлены в пустоту: остановить Расула могла разве что танковая дивизия, но Патимат делала что могла. Тогда хитрый Гамзатов попросил, чтобы или я, или Роберт всегда были в гостиничном баре вместе с ним. Мы заказывали выпивку, но самый большой стакан, конечно же, стоял не перед Расулом. Перед Расулом стояла бутылочка с минеральной водой. Когда гневная Патимат врывалась в бар, она становилась свидетельницей моего или Робертова пьянства и выслушивала монологи Расула на тему о мужской верности и о том, что не может джигит оставить друга наедине со стаканом в такой стране и в такое время. Растерянная Патимат уходила, а хитрый Расул отхлебывал из стакана, стоявшего перед кем-то другим. Все это было, конечно, не пьянство, а игра, озорство, но мы увлеклись ей не на шутку, всякий раз дожидаясь, пока Патимат уснет, и лишь после этого доставляли ее лихого супруга в тихий номер итальянской гостиницы. Роберт играл в Расуловы забавы даже более заинтересованно, чем сам Расул, – в хороших поэтах всегда столько детства!
Мы куролесили за бесчисленными столами, переводили стихи друг друга, устраивали веселые балы для друзей и для себя. После одного такого застолья в Москве – как раз был мой день рождения – Роберт возвратился домой и потерял сознание, так уж совпало. Диагностировать опухоль мозга смогли без труда, а вылечить так и не сумели. Рождественский шутил и тогда, но шутки становились серьезнее, менялись стихи – вдруг он ощутил некое холодное дыхание в спину, и правила игры от этого изменились.
У Роберта с начала и до конца жизни все игры были честными, мальчишескими, никогда не направлялись желанием словчить к собственной выгоде. Он мне был нужен именно как тот самый друг, перед которым может быть стыдно. Каждому нужен такой. И когда Роберта не стало, в жизни образовалась тоскливая пустота. Собственно говоря – я верю в это и повторил эту мысль неоднократно, – смерть не прерывает отношений между людьми, просто переводит их в какую-то иную форму. Уже после ухода Роберта жена его и дочь выпустили книгу последних стихов Рождественского, где есть стихи, посвященные мне, со словами: «Значит, мы все-таки что-то сумели, / Значит, мы все-таки что-то сказали». Может быть, мой друг и прав: мы что-то успели сказать в этой жизни. Но кроме слов сказанных, есть еще и несказанные, есть ощущение молчащего друга рядом, а Роберт замолчал слишком уж надолго.
Заметки для памяти
Несколько лет назад Джорджтаунский университет в американской столице присудил мне свою премию. Премия была очень престижной, за распространение информации, способствующей взаимному пониманию народов, и вместе со мной такую же награду получил Тед Тернер, миллиардер, создатель и владелец телеимперии CNN. Нам вручили дипломы и чеки с денежной частью премии. Ожидая своей очереди к трибуне, с которой надо было сказать благодарственную речь, мы с Тернером почтительно сидели за столом президиума и вертели в руках карандаши, бумажки и скрепки. Телемагнат все время делал из какой-то бумажки лодочку, затем расправлял ее и делал снова. Наконец речи были произнесены, Тернер извинился и ушел, сославшись на дела, а я остался в одиночестве за лауреатским столом. Ожидая, пока председательствующий закроет собрание, я взял бумажную лодочку, оставленную Тедом Тернером, и развернул ее. Оказалось, что лодочка была сложена из банковского премиального чека на семь тысяч долларов, такого же, как только что получил я. Для владельца CNN это была такая мелочь, такая мелочь. Он создал телесеть, без которой нельзя себе представить современный мир, а деньги пришли следом, и не в деньгах счастье, как гласит пролетарская поговорка. Или, может быть, счастье в очень больших деньгах?
Как выяснилось, богатые имеют право распоряжаться своим капиталом, как вздумается, если они достаточно умны, чтобы заработать его законно. Нам еще предстоит вырастить таких богатых и сберечь их. Это очень долгий и непростой процесс, требующий, кроме всего прочего, взаимного уважения. А где его взять?..
* * *
В середине семидесятых в болгарской столице Софии был какой-то конгресс миролюбивых сил – мероприятие весьма занудное, но приятное тем, что в кулуарах можно было встретить хороших людей.
В советскую делегацию входило много народу, в том числе поэт Роберт Рождественский, космонавт Георгий Гречко и я. К концу конгресса мы поняли, что борьба за мир – дело очень утомительное, надо бы и передохнуть. Деньги у нас были: от книг, от космических полетов, от разной разности. Поэтому мы купили 10 (повторяю прописью – десять) пол-литр абрикосовой венгерской водки-палинки, ящик какой-то минеральной воды и некую закусь. Что за водка была – до сих пор помню, а вот про закуску – хоть убейте, из головы вылетело…
Собрались мы у кого-то одного, кажется у Гречко, в номере и с утра, благословясь, начали. Многие подробности вылетели у меня из головы потому еще, что за день мы втроем опорожнили все десять поллитр. Обсудили при этом и сопутствующие проблемы: от свободного стиха до космической навигации. Помню еще, что у Гречко нашелся доллар и мы сходили в казино, где этот доллар немедленно проиграли.
На следующее утро надо было улетать. Я сложил чемодан заранее, и он как-то сам собой долетел до Москвы. Смутно помню, как супруга Роберта допытывалась в Шереметьеве про его чемодан, но тот, увы, остался в Софии. Затем кто-то добрый перегрузил меня на киевский поезд, и я прикатил домой, уже опомнившись и жалобно рассказывая домашним, до чего утомителен был конгресс и как я устал. Гречко повезло больше всех: он просто забыл про рейс и остался в Софии, где отсыпался в невесомости, пока не пришел в себя.
Еще через день утром у меня зазвонил телефон. Рождественский из Москвы. «Виталий, – сказал он. – Поищи свой паспорт». Я порылся в карманах, нашел этот самый краснокожий документ (хоть у нас они были синекожие, служебные), открыл, увидел, что там портрет и все остальное не мое, а Роберта, да и написано, что точно, это его паспорт. «А у меня, – сказал заикающийся Рождественский из Москвы, – твой документ. Мне надо деньги получить на почте, а мне не дают…»
В дальнейшем все как-то устроилось, но мы еще долго шутили по поводу бдительных пограничников, абрикосовой водки и про то, как легко можно стать другим человеком, даже не прилагая к тому усилий.
