Глава 19
29 июня 1988 года я вышел на оцепленную Красную площадь. Изнутри вышел, через Спасские ворота Кремля. Охраняя вождей и делегатов от жалобщиков и террористов, на Красную площадь пропускали лишь из Кремля, где шли заседания XIX Всесоюзной партийной конференции КПСС.
Оттуда я и вышел, чтобы перевести дыхание. Сил почти не осталось, я как бы плыл по раскаленному воздуху. Так вышел на Красную площадь и медленно побрел вдоль Кремлевской стены. Делегатом на конференцию меня избрали от Херсонской области Украины, прочие члены делегации были так ошарашены моим поведением, что и сами ничему не радовались, и мне радоваться не давали. Возвратиться на свое место среди них я не мог, надо было идти сквозь зал заседаний, а там меня были готовы съесть живьем. В общем, я уносил ноги.
Только что пришлось выступить с трибуны – коротко и трудно. Репортаж об этом выступлении прошел по многим телеканалам мира, и меня за границей часто узнавали именно по воспоминаниям о той передаче. А я всего-навсего отдал Горбачеву конверт с делами четырех высокопоставленных партийных чиновников, которых надо было допросить, потому что они увязли в уголовщине. Но следователям допроса не разрешали. Чиновники были из ЦК, а это значило, что без разрешения ЦК их нельзя было потревожить. А ЦК не разрешал.
Откровенно говоря, я не ожидал, что статья прокурорских следователей по особо важным делам Гдляна и Иванова, только что опубликованная в «Огоньке», вызовет такой взрыв. Александр Яковлев позже как-то сказал мне, что статья та чуть вообще не сорвала эту самую партконференцию к чертям собачьим. Другой секретарь ЦК, Георгий Разумовский, возглавивший комиссию по расследованию моего поступка, говорил, что сам удивляется, как это меня не разорвали в клочки. А все ведь было проще простого: я опубликовал статью, где утверждалось, что среди делегатов высшего партийного форума есть взяточники. Тогда еще так не писали, верховное чиновничество было вне критики и даже вне подозрений, высказываемых в открытую. Их охраняла ими же откормленная система цензуры, тайная полиция, да и вообще они давно уже заставили работать на себя всю страну. Мы, пишущая братия, только еще процарапывали щелочки в слепом окошке, чтобы глянуть наружу. То, что назвали гласностью, еще только определялось. Да и статья, о которой пошла речь, была мне подсунута заместителем с единственной целью – чтобы меня сняли с работы. Она не была сверена как надо, но очень уж соблазнительно было выдать ее к партконференции. И я выдал. Партийное чиновничество в то время отстаивало свою неуязвимость, а шестая статья советской Конституции гарантировала партийной власти вечное владение всеми нами.
И вдруг – статья в «Огоньке»! Оплеуха прозвучала оглушительно громко. (В зале орали: «Да кто им позволил, этим писакам?!») Сплотившись плечом к плечу, высокие партийные чины звали меня не столько к ответу, сколько к расправе. Позже, когда все поутихло и можно было даже позволить себе шутки по этому поводу, я в одном из интервью заметил, что дело, пожалуй, не в моем утверждении, что в зале сидят четыре чиновных жулика. Они испугались, потому что не знали, которых именно четверых я имею в виду.
Прошу вас – из своего времени, своего опыта, своих обстоятельств, – представьте себе ТУ ситуацию. В стране ведь еще сажали за анекдоты…
Во многом я попал в зависимость от порядочности и отваги следователей Гдляна и Иванова, авторов статьи. Они пообещали в нарушение всех законов и инструкций привезти и отдать мне в руки четыре папки со следственными документами о четырех недоступных им взяточниках из ЦК. Это было тем более необходимо, что вот уже третий день заседала комиссия во главе с секретарем ЦК Разумовским и большинство ее членов настаивали на моем изгнании со съезда, из партии, из журнала и откуда только возможно. Ценой огромных усилий удалось притормозить принятие этого решения до тех пор, пока я не предъявлю доказательства своей правоты.
Гдлян с Ивановым торжественно поклялись, что документы будут: они, кроме прочего, понимали, что если разорвут меня, то плохо придется многим, и, не в последнюю очередь, им лично. Это было огромное дело, захватившее в свою орбиту сотни людей. Речь шла не только об украденных миллионах, но и о чем-то гораздо более важном – о неприкосновенности высшего чиновничьего слоя страны. Они выстроили это государство для себя, утвердили собственное верховенство, но сами сохранили многие приметы эпохи своего становления, особенно на окраинах; на окраинах все было открытее, без столичных цирлихов-манирлихов. В Узбекистане, где начался наш скандал, правила та же пролетарская по названию партия, но на фоне феодального мусульманского общества, с частными подземными тюрьмами и гаремами. Советская чиновная централизация при этом заключалась в факте гигантских взяток, которые в Узбекистане давались и брались, они были бы попросту невозможны без содействия из центра, без высокого московского покровительства.
Мне показали пленки допросов – это было ужасно. И зять покойного Брежнева, холеный милицейский генерал Чурбанов, и местные узбекские чины – все были, что называется, от мира сего. А в их мире курсировали миллионные взятки. Управляющий делами узбекистанского ЦК говорил на допросе, что они всегда готовили для Чурбанова коробочки с золотыми украшениями и халат, в кармане которого лежало не менее тридцати тысяч рублей крупными купюрами. Ко всякому приезду – новые украшения и новый халат. («А я думал, это у них такой обычай, – оправдывался допрашиваемый Чурбанов на той же пленке. – Меня предупредили, что с этим у них сурово, обычаи надо соблюдать».) Румяные владыки юго-востока страны с улыбочками повествовали перед телекамерами прокуратуры, как они покупали столичных гостей, кто был почем.
Следователи не подвели. Бородатый Иванов с тормозным визгом подрулил на «Волге» прямо к кремлевской Кутафьей башне, у входа в которую я переминался с ноги на ногу. Не выходя из автомобиля, он ткнул мне засургученный конверт, на лицевой стороне которого чернела надпись о том, что конверт разрешается вскрыть лишь Михаилу Сергеевичу лично и никому больше. Конечно же, это было служебным нарушением, так как Горбачев официально руководил не страной, а ее коммунистической партией, но любой в этой стране знал, что кроме партийных чиновников никто властвовать не посмеет. Конверт готовили и надпись придумывали мы с Гдляном.
Вскоре после начала дневного заседания председательствующий Владимир Щербицкий объявил, что следующим буду выступать я, и ко мне подошел вежливый молодой человек, предложивший пересесть поближе к трибуне, в первый ряд, в ленинградскую делегацию. Оказался я там рядом с совершенно озверевшим от ненависти ко мне ветераном партии, который, будто колокольня на ветру, позвякивал при каждом движении толстым слоем орденов и медалей, которым он был увешан поверх черного суконного торжественного костюма. Он ругался свистящим шепотом, чтобы не мешать окружающим слушать партийных ораторов. В наказаниях орденоносец толк знал, потому что квалифицированно пророчил, что таких, как я, вот-вот выведут отовсюду, всего лишат и, наверное, даже очистят от нас многострадальную советскую землю, по которой он очень долго ползал с гранатами и еще хрен знает с чем в правой руке.
