Все это притом, что мы вправду меняемся: способность измениться является одним из важнейших человеческих качеств. Но, переворачивая страницы, мы не имеем права вымарывать из книги жизни ни одной строчки.
Я снова вспомнил каменные лица в зале Дворца съездов и вдоль Кремлевской стены. Хорошо, что страх ушел от меня и пришел к ним.
Заметки для памяти
Старое славянское убеждение, что люди, с которыми ты преломил хлеб, становятся тебе ближе, можно принять исключительно с оговорками.
Вскоре после того, как я стал редактором «Огонька», несколько коллег-писателей пригласили меня отужинать с ними. Группа товарищей. И не в какую-нибудь харчевню, а за специально заказанный стол в ресторане «Украина». Я никогда не представлял, что именно эти мастера слова столь авторитетны именно здесь – среди разбалованных валютных официантов и сопутствующих им стукачей, среди денежных гостей со всего света и со значением улыбающихся им проституток.
Ожидали меня к столу люди неслучайные. Были это отобранные один к одному самоотверженные защитники русской души, профессиональные стражи национальной идеи, всегда готовые противостоять инородцам, капиталистам и другим разрушителям заветных русских достоинств. Всемогущие Юрий Бондарев, Анатолий Иванов, Михаил Алексеев, Петр Проскурин, все как один Герои Соцтруда, а с ними не герой еще, но не менее всемогущий Николай Горбачев, председатель писательской организации по названию «Литфонд».
Под икорку да водочку мне твердо сказали, что будущее – в моих руках и держать это будущее я должен крепко, как вот эту рюмочку. Если я буду слушаться кого следует, то мне и помогут, и защитят. Вот здесь, в этом ресторане, по пятницам, за дежурным столиком я могу встретить всех присутствующих или нескольких из них. И все проблемы решатся. И водочка с икорочкой к моим услугам. А нет: разорвут, по стенке размажут…
Вначале я решил, что со мной шутят: про такое приходилось читать лишь в гангстерских романах. Но нет: скорее это смахивало на фильм про итальянскую мафию – собрались паханы и стращают малолетку.
Можно было бы послать их всех сразу. Но я растянул удовольствие на несколько лет и не жалею. Сегодня, когда я слышу, как новые крикуны рвут на себе патриотические рубахи, мне вспоминается их хлеб-соль, камнем легшие на душу. Кажется, что из драного замасленного кармана сыплется мелочь; та самая, которую я оставил у тарелки, когда отлучился от стола, чтобы не возвращаться к нему.
Глава 20
Пик горбачевской перестройки пришелся на начало 1989 года, когда в стране случилось нечто похожее на выборы. «Нечто похожее» – это значит, что кое-где выборы были и вправду свободными, потому что часть кандидатов выдвигали на общих сходках, где собиралось население микрорайона, или на собраниях предприятий, где между собой спорили два, три или четыре претендента. Остальных, на которых правящее и не выпускающее из рук власти чиновничество хотело бы положиться, выдвигали организованно, как это делалось издавна: если уж кандидаты от коммунистической партии, то сто депутатов выбирали без сюрпризов из ста кандидатов (их так и звали – «сотники»). Так же избирали от профсоюзов и прочих союзов архитекторов, дизайнеров и писателей. Драматург Михаил Шатров, например, пробовал избраться от Союза писателей и Союза театральных деятелей. Когда он провалился и там и там, – организовал Союз защиты Горбачева. Так что были возможны варианты.
Выборы создали роскошный фон для потока разоблачений и раскаяний. Кое-кто начал каяться и сам; это развивало богатые традиции отечественного мазохизма. Когда-то поэт Максимилиан Волошин справедливо заметил, что в России каждый отец, задавивший своего ребенка (толстовская «Власть тьмы»), каждый студент, убивший процентщицу («Преступление и наказание» Достоевского), каждая жена, изменившая своему мужу («Гроза» Островского), ждут только удобного момента, чтобы, выйдя на людную площадь, стать на колени и всем рассказать о своем преступлении. В дополнение могу заметить, что площадь ждет того же, подсказывая, в чем каяться, и впадая время от времени то в истерику сострадания, то в истерику правдолюбства и жаждая то полного отмщения, то немедленной казни грешника. Середины здесь нет.
На первичных выборах в Москве я победил, например, полковника Руцкого, который в дальнейшем преуспел на российских выборах и даже выбился к Ельцину в вице-президенты. Но в Москве же я увидел, сколь свирепо останавливает меня и суперпатриотический фронт во главе с «Памятью», и совершенно синхронные с этими господами товарищи коммунисты. Первый секретарь Свердловского райкома партии Нонна Бодрова лично дирижировала собранием пролетарских избирателей района. Их специально приводили в зал, готовили к выступлениям, вздрючивали на борьбу с погаными либералами. Под партийные вопли о высоких идеалах, интересах трудящихся и ленинской партии мы с моим старшим другом, клоуном Юрием Никулиным, которого тоже очень многие хотели видеть в депутатах, ушли из зала. Газета «Правда» удостоила меня реплики за хлопанье дверью, удовлетворенно сообщив, что я дрогнул перед народным напором. Поддержку и противостояние в Москве я ощущал постоянно: уж любили так любили, а проклинали – так в мегафоны! Даже поэт Евтушенко, для которого не существует преград, не сумел попасть в зал, где райком партии требовал свергнуть меня из кандидатов в парламент; ему сказали, что зал уже переполнен. Однажды на московский митинг в мою поддержку собралось так много народу, что даже моя жена не смогла пробиться в аудиторию, хотя всем объявляли о ее родстве с кандидатом, то есть со мной. Залы переливались друг в друга, как сообщающиеся сосуды.
Лозунг «Все на выборы!» конкретизировался, работать было нельзя. В журнал постоянно приходили союзники и врывались разоблачители, пачками прибывали влюбленные и угрожающие послания. Меня выдвигали в парламент во множестве мест – от Владивостока до Ленинграда, я уже не принадлежал себе и журналу, а стал существом, выражающим некую тенденцию, а посему обязанным пробиться в парламент. В «Огоньке» определилась группа сотрудников, которые по собственной инициативе начали выезжать в города, меня выдвигавшие. Особенно активно выдвигали на Украине: в Киеве, Харькове, Днепропетровске, Полтавской области… Заведующий отделом культуры журнала Владимир Чернов возвратился из Харькова и сказал, что именно там я обязан баллотироваться, так как поддержка в Харькове массова и единодушна. Я согласился, поверив, что «так было надо», вопреки всем своим правилам. Я втягивался в новую командную игру именно в то время, когда вера в успех демократических реформ начала слабеть и в обществе, и во мне.
…В Харькове меня помнили не только по «Огоньку», но и по прежним киевским книгам, по радио– и телепрограммам. Это была, пожалуй, именно та Украина, которую я от души любил и с которой мы всегда понимали друг друга: светлая, не суетящаяся в показных фольклорных забавах, а мыслящая на современном уровне. Мои родители когда-то учились в Харькове, и это стало еще одним аргументом в пользу выбора. Я согласился баллотироваться в этом умном двухмиллионном городе, третьем центре Советского Союза по научному и техническому потенциалу.
Когда я в марте 1988 года приехал в Харьков, город бурлил. Руководимый одним из самых отсталых и закостенелых на Украине партийных начальников, он вышел из послушания. Тем более что главные чиновники организовывали свое выдвижение в депутаты по отсталым сельским районам вокруг города, а сам Мысниченко, первый секретарь обкома компартии, избирался в забытом богом городишке Богодухов, где местные руководители поддакивали ему, баюкая население байками про немыслимые блага, которые рухнут на богодуховцев, если в парламенте их будет представлять областной партвождь.
