Помню, как в редакции «Огонька», когда я только еще пришел туда, под стеклом на моем рабочем столе был зафиксирован список членов политбюро с датой рождения у каждой фамилии. На полях списка указывалось, кому полагается ко дню рождения цветной, а кому – черно-белый портрет. Одним из первых приказов по редакции я запретил печатать эти портреты. Это не казалось такой уж революцией: тогда многие ждали, что реестр начальников вот-вот изменится и вместо одних ликов на чиновничьих иконостасах взойдут новые. Помню, как пришли ко мне старые сотрудники и посоветовали, чтобы я не горячился, а позвонил куда следует и спросил, надо или не надо сейчас печатать ко дням рождения физиономии вождей. Тем более что некоторые вожди относились к этим публикациям весьма серьезно: легендарный догматик Суслов, например, специально сфотографировался для «Огонька» в Париже, раз и навсегда запретив давать другие его портреты. В общем, я позвонил по этому поводу в общий отдел ЦК и получил оттуда гениальный ответ: «Решения инстанции насчет публикации портретов не было, но и ни единого протеста не поступало…» Все мы люди… Помню, как мне стало обидно, когда в Харькове после выборов сжигали огромную кучу листовок с моими портретами. Я поймал себя на этом постыдном чувстве и подумал, а каково же ИМ, вчерашним хозяевам жизни, видевшим свои лики ежедневно и на каждом углу.
Страна ворвалась в перемены; уже через два с половиной года она разгонит парламент, столь прекрасно и трагически избранный. От дней, когда я орал в харьковскую толпу возвышенные слова и пытался осуществить их; когда я делал самый массовый и любимый советский еженедельник, с этих пор миновала вечность. Все чаще начала приходить и не оставляла мысль, что дело сделано – надо уйти. Я стал больше замечать молодые лица вокруг и лучше слышать обвинения, звучащие в адрес моих сверстников. Романтики демократии, гении компромиссов, мы доказали и свою последовательность, и свою ограниченность. Да, эпоха ненависти была основательно разрушена нами, но новое время звало не только новых архитекторов, но и новые проекты.
Я все чаще думал: Господи, Ты помог мне сломать мою жизнь несколько раз и успешно пересечь разломы. Я уходил из медицины в Союз писателей, был безработным, редакторствовал и старался не уронить себя. Теперь, наверное, надо будет уйти еще раз, самое страшное – жизнь по инерции. Я видел и еще увижу, как люди цепляются за власть, задерживаются в ней и, не войдя в новое качество, начинают мешать себе и другим. Хотя бы те же Ельцин с Горбачевым. Эта книга начиналась с главы, где я попытался объяснить обстоятельства своего ухода подробнее, но сейчас я говорю в общем, о том, как пришло ко мне ощущение, что на данный момент я сделал все, что мог.
Преподавание за границей, профессорское место в Бостонском университете – все это было продолжением линии моей жизни, еще одной попыткой найти собственное место на свете. Не встать на то, что мне выделено, а именно – найти свое. И конференция против ненависти, проведенная под новый 1992 год вместе с фондом нобелевского лауреата Эли Визела в Москве, тоже продолжала мою работу. Эта книга – еще одно продолжение.
Кстати, несколько слов о конференции. Летом 1991 года бывший американский президент Джералд Форд пригласил меня и еще десятка два самых разных людей со всего света к себе на ранчо в горы, неподалеку от города Денвер, штат Колорадо. Приехали бывший французский президент Жискар д’Эстен и отставной британский премьер Эдвард Хит, руководители правящей партии с Тайваня и бывший германский канцлер Гельмут Шмидт. В общем, все выглядело представительно и интересно, особенно во встречах один на один. Хотя приглашенных оказалось не очень много, все были узнаваемы и откровенны.
Однажды я разговорился с Гельмутом Шмидтом, и тот радостно сообщил мне, что в 1941 году разглядывал Москву в полевой бинокль, – оказывается, будущий германский канцлер служил в частях вермахта, штурмовавших нашу столицу. Тут я вспомнил, что глубоко уважаемый мною Александр Яковлев был ранен в колено и стал инвалидом примерно тогда же, а лауреат Нобелевской премии мира, с которым мы участвовали в нескольких международных конференциях и успели подружиться, Эли Визел, в 1941 году сидел в германском концлагере, где сожгли его родителей. Вот и подумал я, до чего было бы интересно собрать всех этих людей вокруг общего стола и поговорить об уроках ненависти, о том, почему мастера ненависти так живучи, почему они стыкуются успешнее, чем те, кто ненависть сокрушает. Дальнейшее было уже делом техники, и в декабре 1991 года мы собрали конференцию в московской гостинице «Октябрьская» (вскоре Ельцин переименует ее на заграничный лад в «Президент-отель». Тоже красиво…). Приехал Шмидт, прибыл Эли Визел, участвовал Яковлев – все было хорошо, кроме единственной подробности: как раз в это время Ельцин увлеченно свергал Горбачева, и многое было скомкано, телевидению было не до нас, мало кто узнал о конференции. Но все-таки это было фантастично, как пир во время чумы…
Когда в 1989 году мне вручали в Нью-Йорке большую медную доску с выгравированным на ней титулом «международный редактор года» и в ООН был обед по этому поводу, знаменитый американский телекомментатор Дэн Расер спросил у меня, что теперь я сделаю еще, что дальше?
Почти через десять лет ко мне в Бостон приехал корреспондент московского телевидения НТВ и задал точно такой же вопрос, тогда же мне прислал длинный факс Евтушенко, где повторил этот же вопрос в стихах и прозе: «Что дальше?» – «Ничего нового…» – всегда отвечаю я. И дальше будет как было. Я всегда боролся за свое право избирать собственную судьбу. И делаю свой выбор только после того, как пойму его и продумаю. Я еще многое умею, могу и надеюсь, что какое-то время у меня еще есть. Мы выбираем, нас выбирают. Главное, чтобы в конце пути не было стыдно.
Заметки для памяти
В моем депутатстве была некая мистическая подробность. Национально-территориальный округ, от которого я избирался в Харькове в Верховный Совет, назывался «Округ 58». Все старшее поколение отечественных вольнодумцев знало эти цифры наизусть; по 58-й статье (антисоветские пропаганда и агитация) некогда пересажали миллионы людей.
Для меня это было уже номером на депутатском значке и в удостоверении. Почти никто из моих сверстников номера проклятой статьи повседневно не помнил и никак не отреагировал на странный номер моего округа. Только старый особист, выдававший депутатские документы, сверил цифры в удостоверении и на обороте флажка и сказал: «Ого, как раз для вас номер…» Что он имел в виду?
* * *
Я приезжал в Харьков и принимал избирателей: раз за разом, месяц за месяцем. Они избрали меня депутатом для того, чтобы хоть чуточку облегчить свою жизнь. А жизнь не облегчалась. В приемной плакали дети, сумасшедший переворачивал столы, безработный актер декламировал мои стихи, полагая, что этим он меня к себе расположит.
Приходилось сочинять множество писем в разные инстанции, ходить на приемы к начальникам разных рангов, выпрашивать у державных чиновников хоть крошечку внимания и заботы для рядовых граждан. Кое-что удавалось. Но вырванное мною для Харькова убывало в другом месте, здесь становилось легче, а там – совсем невмоготу. Я снова приезжал в Харьков, выступал, рассказывал, как мне трудно, и мы начинали сначала. Я никогда не врал этим людям; что мог – то мог, а что не по силам оказалось – не моя вина.
