Они приходили снова и снова: те же люди, с теми же бумагами. Страна умирала, а они шли ко мне, избранному ими в парламент полумертвой страны. Правительство уже почти не работало, но я приезжал в Харьков, и приемная снова бывала почти полна. «Откуда взялось это правительство, мы не знаем, – говорили мне. – Но тебя-то мы сами избрали, так что поработай для нас…»
Уже в середине девяностых в американском Бостоне меня отыскал один эмигрант и сказал, что он из Харькова, у него возникли проблемы и он требует, чтобы я ему помогал…
Хорошо бы помочь всем людям сразу; но как?
* * *
Судьбы людей и народов скрещиваются по неизвестным маршрутам. Ведя в Харькове предвыборную кампанию, я часто оказывался в самом центре города, где рядышком высятся два гигантских, может быть, самых больших памятника бывшей страны. Один – Ленину, окруженному соратниками и неведомо кем, все возбужденные, готовые идти и свергать. Другой – Тарасу Шевченко, украинскому поэту и божеству, которого пытались приспосабливать к себе все режимы бывавшей здесь власти. Шевченко с памятника был окружен персонажами своих произведений, чрезвычайно угнетенными царизмом и готовыми его свергнуть. В общем, между двумя памятниками было кое-что общее; в частности – революционный смысл жизни Ленина и Шевченко. Но в личном плане, считалось, эти два человека не имели ничего общего: разные времена, разные земли…
Я тоже так думал, пока в Ялте, в писательском Доме творчества, мне когда-то не встретилась Мариэтта Сергеевна Шагинян, старейшая писательница, которая, кроме прочего, писала книги о жизни Ленина и Шевченко. За книгу о Ленине она получила Ленинскую премию, за книгу о Шевченко – Шевченковскую. Биографией Нобеля она не интересовалась, и на Нобелевскую премию ее как-то не выдвигали.
В общем, Шагинян, роясь в архивных бумагах, докопалась до того, что в 1820 году некие братья Абель и Израиль Бланк были крещены, наречены Дмитрием и Александром. Братьям это понадобилось для поступления в Петербургскую медико-хирургическую академию, куда принимали исключительно православных. В общем, Александр Бланк в 1824 году успешно завершил курс обучения и, став военным врачом, исцелил много народу. Среди исцеленных им оказался и Тарас Шевченко, возвращавшийся в 1858 году из ссылки через Нижний Новгород, где доктор Бланк в то время служил. В это время у доктора подрастала дочь-невеста Мария Александровна, которой через некоторое время предстояло выйти замуж то ли за калмыка, то ли за чуваша Илью Николаевича Ульянова и родить гордость русского народа Владимира Ильича Ульянова-Ленина.
Шагинян радостно сообщала всем о своем открытии, пока не получила по шее. Ей популярно разъяснили, что у Ленина не могло быть еврейского дедушки, а у Шевченко – еврейского целителя. Тему замяли, и она всплыла только лишь в последнее время, уже мало кого интересуя. Харьковские памятники так и стоят, разделенные улицами и деревьями, не узнавая друг друга. А ведь могли вождя русской революции звать даже Владимиром Тарасовичем, кто знает…
Глава 21
Когда-нибудь я напишу книгу про эмигрантов. Удивительная это все-таки часть человечества. Распрощавшись с местами своего рождения, они тем не менее тянут, как бечеву, прежние привязанности и привычки. Почти по каждому эмигранту, особенно из наших краев, нетрудно высчитать, кем он был в прежней жизни или – кем хотел стать. Сегодня многое меняется, погружая людей в смесь государств, времен и воспоминаний. Я много раз наблюдал такие смещения и смешения в Соединенных Штатах и в самом начале главы приведу мнение заграничного русского прозаика Михаила Веллера, он-то знает: «…Штаты были как раз другой планетой. Туда брали билет в один конец, прощались навсегда и улетали, чтобы никогда не возвратиться на родную землю, как космонавты на Андромеду. Это антиподство сыграло с нашими эмигрантами известную шутку. Кухонный вольнодумец – призвание экстерриториальное. Штаты были антиСССР. Все, что здесь глупо и плохо, там было разумно и хорошо… Приписывая большевикам эксклюзивное право на все гадства мира, диссиденты тем самым возвеличивали их до бесконечной степени негативной гениальности. Обнаружив имманентность глупости и порока на другой планете, диссиденты впадали в свое естественное состояние – депрессию на кухне». Имеются в виду, конечно, диссиденты, ушедшие на экспорт; практически каждый эмигрант немедленно провозглашал себя диссидентом и уже вскоре начинал все про себя путать. Мне в Бостон однажды позвонил знакомый еще по молодости, киевский приятель. Он помаленьку обживался в Нью-Йорке. «Во трепачи, – сказал мне давний знакомый. – Наобещали черт знает чего, а здесь дали какие-то продуктовые марки и одну комнату на всю семью. Врали, что волнуются, ждут не дождутся и помогут, а сами…» Я поинтересовался, а на что, собственно, он рассчитывал, эмигрируя, и кто обязан давать ему больше. Мой собеседник еще немного помычал в трубку, еще раз ругнул Америку и отъединился.
Через полчаса позвонила его супруга. «Америка – великая страна, – сказала она. – Не всякий сразу понимает это, но уже вначале видно, что лишь в Америке человек может быть по-настоящему счастлив…»
– Никто тебя не подслушивает, – ответил я. – Уймитесь вы оба. Поживите немного, разберитесь, что к чему. Это попросту другая жизнь…
– Точно знаешь, что не подслушивают? – засомневалась моя собеседница. – А то мой дурак наболтал всякого. Возьмут нас теперь и вышлют…
– Не вышлют, – успокоил я.
Трудно избавиться от акцента, если ты в молодости говорил на одном языке, а затем перешел на другой: гортань уже сформировалась и выговариваешь так, а не иначе. Люди медленно отвыкают. Даже отрекаясь от земли собственной молодости, люди тянут ее привычки на себе. При всем том где угодно – и в Москве, и в Одессе, и в Мухосранске – всегда находились люди, в особую доблесть возводившие умение отдышаться в спертом, но родимом воздухе. Любую попытку надолго пересечь пределы отечества приравнивали к измене, полагая, что пример других, более устроенных стран и жизней может навести на мысли непатриотические и даже склонить к измене. Недавно я наткнулся на категорическую формулу у Валентина Пикуля, одного из самых вдохновенных воспевателей русской исключительности: «Русские по заграницам не бегали. Худо ли, бедно ли, но свою проклятую житуху они пытались налаживать у себя дома, а прелести иностранного бытия их не прельщали…»
Не скажите… Привычки, приобретенные в «проклятой житухе», довольно стойки. Поскольку в прежней жизни большинству надо было хитрить и вертеться, американцы ахнули от многообразия российских эмигрантских хитростей. Но еще раньше заморские россияне заахали друг от друга; их мир начался, так сказать, с турниров внутренних. Какие организовывались фонды для помощи несчастным жертвам антисемитизма и коммунизма, в конечном счете устраивавшие жизнь только организаторам фондов! Как разбавляли водой бензин на заправках, как подделывали стариковские медицинские страховки и кредитные карточки! Американское ФБР провело с нашим МВД несколько экстренных совещаний по этому поводу. На одном из совещаний выступил замминистра российского МВД, который возгласил довольно интересную сентенцию о побочных плодах демократии: «Вот вы, господа, боролись за право наших людей свободно передвигаться по планете и добились своего. Они теперь все свободно передвигаются – и бандиты, и хорошие люди. Но это еще ничего, вот увенчается успехом ваша борьба за свободу для китайцев и за их право разъезжать! Когда эти полтора миллиарда народу предъявят человечеству весь диапазон своих граждан, никому мало не покажется…»
