У меня был на этот счет и собственный опыт. В первые месяцы своего пребывания в Америке я позвонил в русское бюро путешествий (их навалом, и реклама – в каждой газете: «Мы вам поможем, дорогие, звоните!..»), мне нужен был билет из Нью-Йорка в Москву. Авиакомпаний, совершающих эти рейсы, хоть пруд пруди, поэтому сотрудники таких бюро и становятся советчиками, помогающими сделать правильный выбор. Моему звонку явно обрадовались: «Ах, это вы, мы так польщены, мы для вас все сделаем быстро и дешево, что вы, что вы…» И назвали ту самую («только для меня») сверхдешевую цену. Я записал ее и по дороге на службу заглянул в обычное американское бюро путешествий, расположенное за углом, где меня никто не знал. Мне быстренько проложили маршрут и назвали цену билета – на семьдесят долларов дешевле, чем предложенная эмигрантской конторой. То же случалось в нескольких других случаях, эмигранты быстро усваивают, что дурить своих, не знающих языка и правил, легче и прибыльнее. Однажды я попросил старого эмигранта со смешной фамилией Дудяк помочь с билетом моей жене, которая на десять дней прилетела в штат Висконсин к знакомым; а я не мог тогда помочь ей, потому что работал. Эмигрант купил билет и прислал мне письмо со счетом, где назвал сумму неимоверно высокую, но вроде бы истраченную им на билет для моей жены. Я переслал ему деньги, но написал, что мне в туристской фирме сказали, якобы билет стоит дешевле. Думаете, эмигрант застеснялся? Он ответил, что ему пришлось израсходоваться на питание моей жены, которая в процессе ожидания билета несколько раз захотела поесть, а он покупал еду в самом дорогом ресторане. Так-то… Ну ладно, это чужой, случайный человек, я сам виноват, что связался с ним. Но однажды пришло мне письмо от Петра Вегина, бывшего московского поэта, эмигрировавшего в Калифорнию несколько лет назад. К письму была приложена небольшая рукопись совершенно бездарных стихов. «Помоги мне, – писал Петя. – Тут один графоман хочет издать свои сочинения и дает мне деньги на это, ровно тысячу долларов. Но он мечтает, чтобы именно ты написал к этим стихам предисловие на полстранички. Я прилагаю упомянутый чек на тысячу долларов. Пятьсот возьми себе, это гонорар за полстранички. Немедленно, сегодня же, пришли мне чек на другие пятьсот долларов, а этот, на тысячу, положи себе в банк». Я честно заполнил чек, запечатал его в конверт, но, идя на почту, чтобы отправить письмо, зашел в свой банк и предъявил присланный мне тысячедолларовый чек. Там пожали плечами и сказали мне, что чек оформлен неправильно и по нему деньги получить нельзя. Я удивился, не веря глазам своим, и написал Вегину, рассказывая в письме про то, что мог я наколоться по его милости на несколько сотен. «Прости, пожалуйста, – ответил мне Вегин. – Я разбил чужую машину, недешевую, «корвет», и должен оплатить ремонт. Денег у меня нет, и я подумал, что вдруг этот фокус получится. Не обижайся, все мы люди, а жить-то надо». Так и написал. У некоторых эмигрантов развивается это состояние полной отрешенности от всяческих правил; мол, мы уже здесь и гори оно огнем все остальное!
Впрочем, жизненные принципы формировались дома. В Бостоне на улице меня как-то встретил местный графоман, надоевший всем эмигрантским собраниям хуже горькой редьки, потому что везде норовил выступить и посклочничать. Человек этот по фамилии Лебедев (эта глава – единственная, где я называю несколько настоящих фамилий в негативном контексте, но выбираю только типичные ситуации) отозвал меня в сторону и сказал, что нуждается в помощи. Русская радиостанция в Нью-Йорке отказала ему в работе, но он собрал список людей, которые работают на этой радиостанции за наличные, без разрешения правительства, и хочет его передать американским властям. Не подскажу ли я, куда можно сообщить упомянутые факты, чтобы радиостанцию наказали? Я, что называется, опупел, а Лебедев говорил-говорил, брызгая слюной, и я, прежде чем сбежал от него, подумал: а ведь не мог такой характер сформироваться здесь, за морями. Определенно, это – продолжение жизни, он и дома наверняка делал то же самое…
Когда мне говорят о воровском послесоветском капитализме и всеобщем озверении, развившемся как бы внезапно, когда при мне обвиняют в этом мировой империализм и кого угодно, я всегда напоминаю, что все это мы и никто другой. Те, кто жульничает за рубежом, и дома жульничал, я уверен. Те, кто врет в Америке, врал и в России. Все, хорошее и плохое, было в нас, а в экстремальных условиях поперло наружу и проявилось в полном объеме. А эмиграция – условия экстремальные…
Экстремальность эта во всем. Надо иметь экстремально крепкие жизненные принципы и экстремально стойкий характер. И луженый желудок, потому что чужая страна – это еще и чужие время, еда и вода. Но в первую очередь, повторяю, эмиграция – это слепок времени и людей этого времени. Эмиграция – это капсула времени, она увозит с собой стиль, современный себе, и окаменевает в нем. Иногда я показывал студентам нью-йоркскую ежедневную газету «Новое русское слово», где тон задают эмигранты из самых острых времен холодной войны. Затем я рассказывал, как выглядела антисоветская, антироссийская лексика пятидесятых и шестидесятых годов. Американцы давно уже так не пишут, но здесь оно застыло и не меняется. Я одно время попробовал печататься в этой газете, короткое время ее редактировал мой московский приятель, хороший писатель Георгий Вайнер, и сразу же издание лишилось налета антироссийской истерики. Но старые кадры возобладали, Вайнера из газеты вытолкали, а я печататься прекратил. Стыдно ведь оказаться на одной странице с каким-нибудь Торчилиным, злорадствующим о каждой российской трудности, истекающим ненавистью к своей прежней стране и ее народу. Причем ненавистью вполне советской; возьмите газету «Правда» за пятидесятые годы – так, как тогда писали там об Америке, так теперь в «Новом русском слове» зачастую пишут о России. Слово в слово. Вдали от дома читать такое особенно больно. Я сказал о России и Украине множество горьких, а подчас и обидных слов, но при всем том я очень уважаю пушкинскую формулу из письма к Вяземскому; помните? Не стану приводить цитату дословно, но смысл ее в том, что поэт иногда и ненавидит Россию. Но когда он слышит, как иностранец хает его родину, он готов того разорвать.
Мне больно писать все это, потому что вся эта шелупонь криклива, но не так уже и многочисленна, преобладают среди эмигрантов добрые, но заброшенные государством Российским люди. Я очень полюбил многих соотечественников вдали от Отечества, я многое делал для того, чтобы им было удобнее жить, устраивал некоторым дела в Москве и Харькове, помогал, чем мог. Но трудно и не очень искренне живет сегодняшний мир…
Одна ненависть переливается в другую. Бывшая страна была страшна чиновничьим искусством разделительных линий, легкостью, с которой она отвергала своих граждан и запрещала им даже думать о возвращении: «Ах, ты уезжаешь, такой-растакой! Скатертью дорога! Мы и без тебя тут…» Человек, может, и не хотел бы, чтобы без него. Возможно, он огляделся бы и возвратился, как делали тысячи его соотечественников в дооктябрьские времена. Но вплоть до последнего десятилетия исход из России был окончателен, он был на веки вечные. Когда человек свободен в передвижении, он болезненной тоской по родине не страдает, не придумывает моралей и биографий, пригодных лишь для заграничного использования. Если отечество ведет себя прилично, гражданам легче соблюдать правила порядочного поведения. Хотя – здесь я перегибаю, вралей с жуликами и в демократических обществах сколько угодно. Но обиженных хороших людей – гораздо меньше.
