Мои американские студенты время от времени посещали Россию. Их впечатления были разнообразны, но в одном большинство студентов были едины. «Русские женщины очаровательны, куда американкам до них!» Надо сказать, что мысль о женском неравноправии в России возникала у моих знакомых едва ли не в последнюю очередь – если вообще возникала. Вырываясь на просторы нашего отечества, молодые американцы мужского пола млели, раскисали, плавились оттого, что жизнь может выглядеть в подробностях не так, как у них дома, но – при этом – оказываться не менее привлекательной. Хоть надо сказать, что стандарты этой привлекательности бывали весьма разнообразны.
В 1997 году один мой студент уехал в Москву на три недели – попрактиковаться в русском языке и вплотную поглядеть на страну, пока что известную ему только по лекциям да учебникам. Возвратился он через полгода, вывалив на меня целый ворох восторгов, большей части из которых мне бы следовало стесняться. «Профессор! – почти кричал этот студент по имени Джеймс. – Я влюбился, я дарил Лене цветы, и мы целовались на улице! Она танцует со мной и при этом кокетничает с соседней парой – вы себе представить не можете, как это мило! Мы сняли с Леной квартиру на улице Маршала Бирюзова в Москве; она обо мне заботилась, она гладила мне рубахи и готовила мне завтраки – разве такое бывает в Америке?! При этом в Москве за полгода никто даже не поинтересовался, кто я и откуда; насколько это проще, чем в Америке! Я купил дешевую машину, и, когда милиционер останавливал меня, я давал ему двадцать долларов и он больше не задавал вопросов!..» – «А с чего ты жил?» – поинтересовался я. «Профессор, вы же знаете, у моего отца есть маленькая пошивочная фабрика у нас в штате. Он присылал мне одно мужское пальто в месяц. Я выходил на улицу и продавал его прямо там – никто не задавал мне вопросов, я не платил налогов, а вырученных денег хватало нам с Леной на жизнь…»
Конечно же, умение российских властей не задавать вопросов там, где их надо бы задать, стоит отдельного разговора, а студенческое американское умиление не исчерпывает всех аспектов проблемы. «Боже мой, – не раз уже думал я. – Когда-то так джентльмены в пробковых шлемах путешествовали по Африке и восхищались, что там за нитку бус можно купить целого поросенка!» Здесь много стыдного, но в одном – том, что касается женщин, – американцы почти единодушны, и, поживя в их стране, я это умиление понимаю. Под новый 1999 год в «Независимой газете» я прочел заметки о некоем вольном сыне Соединенных Штатов, излагающем свои впечатления от российского бытия: «Джону нравятся русские женщины. Он даже пошутил на этот счет, что, если бы американские мужчины раньше знали, какие женщины живут в России, они бы ни за что не поддержали идею правительства о холодной войне и вообще о какой-либо иной. Джон сожалеет, что в Америке такие нежные слова, как «моя птичка», «моя мышка», «моя рыбка», могут послужить поводом для судебного разбирательства. Стервозная американка запросто может обвинить несдержанного влюбленного в том, что он имел в виду, что у нее птичьи мозги, нос – как клюв, а глаза – выпуклые, как у рыбы, или маленькие, как у мышки. Джон не в восторге от эмансипации, которая так далеко завела американок…»
Вольно ему шутить в газете, издаваемой на русском в Москве, и не называть при этом своей фамилии. Мне же одна из шуточек на близкую тему едва не вышла боком. На одной из давних бостонских пресс-конференций, году в 1991-м, мне задали вопрос о гомосексуализме (одна из обожаемых американскими либералами тем). Будучи настроен игриво и еще не привыкнув к таким вопросам, я ответил: «Если бы меня с молодости окружали женщины вроде ваших, я, пожалуй, стал бы гомосексуалистом. Не понимаю, как вы, американцы, размножаетесь в подобных условиях…»
В университете поднялась буря. «Что вы имели в виду?» – грозно переспрашивали у меня сотрудницы. Мне сразу же объяснили, что, если бы такое ляпнул американец, его бы выперли с работы немедля, еще до окончания пресс-конференции. Дрогнув, я в течение месяцев двух подряд трусливо объяснял, что у меня не все гладко с английским и, скорее всего, это была какая-то проблема в изложении. А сам тем временем постигал подробности обсуждаемой темы…
Постигать было что. Не знаю, что имел в виду Брежнев, брякнувший в 1978 году, что мы вывели особый вид гуманоида – Советского Человека, Homo Soveticus, но американцы определенно вывели женскую особь особого рода – американку. Существо это не только хочет быть равноправно с мужчинами, но желает быть и похожим на них. Они даже изобрели термин «сексплоатация» для определения всех макияжей и блузочек с большими декольте, – мол, это мужики придумали, чтобы закабалить женщин еще больше. Какое-то время, разглядывая фото наших строительниц и трактористок в бесформенных комбинезонах, многие феминистки Америки черпали вдохновение именно в советских женских лицах, не изуродованных разными там притираниями и губной помадой. Когда я им говорил, что не все так просто и брежневский Homo Soveticus не настолько беспол, как им кажется, мне не всегда верили. Мы долго еще после падения советской власти продолжали волочь растиражированные во всем мире вериги давних описаний бешеных народоволок с наганами или пуританских репутаций книжных большевиков с большевичками.
Кстати, о Брежневе, том самом, что объявил миру о Homo Soveticus. Когда-то в Лондоне посол Леонид Замятин, в другие времена заведовавший отделом ЦК и сопровождавший нашего покойного бровеносца-генсека в американских поездках, рассказывал мне, что в свои бодрые годы Леонид Ильич брал с собой в Кемп-Дэвид, на дачу американских президентов, где проходили основные переговоры и где жили самые главные делегаты, длинноногую девицу, оформленную в каком угодно качестве, но постоянно выполнявшую при нем роль вполне личного свойства. Дело это было тихое, не рекламировавшееся, и американцы терпели, делая вид, что девица и вправду подшивает по ночам протоколы в спальне у генсека. Никто не возмущался, и разговоров о подлом использовании женского персонала, как правило, не было. Американцы признавали за нами право на национальное своеобразие. Особенно за руководством страны.
Позже, понимая, что у меня такого права нет и я могу в приличной компании брякнуть что-нибудь антифеминистское, определенное моим советским воспитанием, я купил себе черные носки с оранжевым свиным рылом на каждом и с красной надписью вокруг этого рыла: «Я свинья и мужской шовинист!» Если в разговоре с американцами у меня вырывалась некая нездоровая, с их точки зрения, мысль о женщинах, я задирал штанины повыше и предлагал поглядеть на рисунок, как бы оправдывая таким образом одну невоспитанность – другой.
Все это очень серьезно и не очень просто в Америке. Женщины, первыми пришедшие сюда, те самые, «пионерки», были равноправны уже по самому своему положению – они останавливали коней на скаку и входили в горящие избы не хуже, чем героини Некрасова. Они же пошили первые джинсы из генуэзской палаточной ткани, положив начало той самой моде, что сегодня называется «унисекс», то есть вещи, равно носимые мужчинами и женщинами. Право на джинсы, таким образом, они получили сразу же, но за право на равную зарплату и участие в выборах им пришлось побороться. Получив и эти права, феминистки, что называется, закусили удила. К тому времени, когда я работал в Бостоне, они боролись за право учиться во всех военных академиях Соединенных Штатов и за право служить в армии летчиками-истребителями, а также быть водолазами, телохранителями и вообще кем угодно. Кроме того, заполыхал костер с труднопереводимым названием Sexual Harrasment, на котором быстро начали обугливаться репутации и карьеры. Причем обугливаться даже посмертно. Сейчас в Соединенных Штатах обычным делом стали книги не только о том, сколько было любовниц у великого Франклина Рузвельта и каких проституток с вашингтонского вокзала в Белый дом поставляли трагическому Джону Кеннеди. Заговорили о внебрачных детях президента Кулиджа и едва ли не о рабынях-наложницах Джорджа Вашингтона. Женщины Америки сводили давние счеты с вредным мужчинским племенем своей страны.
