Но главная беда в том, что рядовые американцы не соприкасаются с нами по житейским, повседневным каналам – мы их не одеваем, не кормим и не веселим. Сейчас уже и не готовы их разбомбить, отчего представление о России вовсе ушло в размытость. Мы так и не стали частью их жизни, чем-то важным массово и постоянно. Наши иммигранты в Америке в основном ведут себя, как наглый родственник из провинции, который приехал, оглядел вашу симпатичную квартиру и сказал: «Ух ты, мне здесь нравится, я буду здесь жить. Где у вас стоит холодильник с едой?» В общем, меня и пригласили за океан, чтобы рассказать американским студентам и специалистам о нашей прессе в системе нынешних духовных стандартов. Я подумал и согласился.
Америка не была для меня чем-то совсем уж экзотическим. Я немало бывал там, перевел многих американских поэтов, написал несколько книг о Соединенных Штатах, одна из них даже получила Государственную премию. Но я тоже дитя времени; так сложилось, что лучше знал я Америку своего времени, встревоженную, перекошенную холодной войной, пропитанную ненавистью к нам. Слава богу, эти времена уходят, и уже в конце восьмидесятых, наезжая за океан, я убеждался, что американцы освобождаются от внушенных им кошмаров об «империи зла». Здесь не все просто: эхом их прошлого осталось множество хамских по отношению к нам законов и поправок к ним. Это отдельная тема, особенно ощутимая в эмигрантских судьбах. О, эмиграция! В этой книге я несколько раз говорю о ней, но возвращения неизбежны. Это же поэма, особенная среда, любому в Америке так или иначе первым приходится пройти именно этот слой. Уже на паспортном контроле есть отдельная очередь для неграждан и иммигрантов. В последние лет десять-пятнадцать для эмиграции из России надо было непременно рассказать в американском консульстве жалобную историю о том, как большевики тиранят тебя и преследуют за политику. Многие из желавших уехать приходили и рассказывали что надо; вовсе не обязательно, чтобы это происходило с ними на самом деле. Фантазии были здесь безграничны, консульская доверчивость – какое-то время – безмерна. Бывшие преподаватели атеизма клялись в своей религиозности, а доценты марксистских наук врали про то, что их насильно обратили в пролетарскую веру. В общем, к Америке зачастую надо продираться не только сквозь расстояние, но и сквозь слои старого и нового вранья. Оказалось, что это не такая и сложная проблема для знатоков. Можно даже неплохо жить за счет сочувствия, провоцируемого по обе стороны океана. Вспоминаю собственные впечатления по этому поводу. Как-то ко мне в университетский кабинет постучалась некая игриво хлопающая ресницами не шибко юная дама и протянула письмо от московского поэта, с чьим мнением я считался. «Помоги ей, – писал поэт. – Дама рассказала мне о том ужасе, с которым приходится существовать русской писательнице, погруженной в эмигрантские омуты. Там же поговорить не с кем…» Я начал помогать и одновременно прочел в одной из эмигрантских газет сочинение подзащитной игривой дамы, где она писала о том, как ей не с кем было поговорить в сегодняшней Москве и до чего там мерзко и как ей хорошо именно среди родимых эмигрантских осин. Как раз в это время умер замечательный поэт Иосиф Бродский, и дама начала рассказывать, как она никого не пускала на похороны из тех, кто ей не мил, поскольку она для Бродского и Бродский для нее… В общем, вранье на вранье, но не без выгод.
Не дай бог! Я понимал, что если приближусь ко всему этому еще на шаг, то возвращу себе мучительное ощущение посиделок в Союзе писателей, который развалился в сегодняшней Москве на шесть частей, покусывающих друг друга, словно драконьи головы, – и слава богу. Не для того я уезжал из московских окололитературных толкучек, чтобы нашаривать их в Бостоне. Но уйти от всей этой суеты непросто, она тусуется, перетекает из тазика в тазик, становится иногда агрессивной, потому что существует некий пирожок, выделенный властями на всю эмиграцию; его в основном уже поделили, и каждый новый перекрой этого пирожка весьма травматичен. Существуют бытовые эмигранты, беглые парикмахеры (как звал их один знакомый ученый в Бостоне), зачастую с нафантазированным антибольшевистским прошлым; они заняты в основном отношениями с благотворительными фондами США, получением льгот и отстаиванием завоеванного. Существуют ученые, которые очень быстро интегрируются в мир американских коллег. Существуют странники – многие из них учатся, – которые переходят из колледжа в колледж, получают гранты и стипендии, подрабатывают и не знают, где остановятся в пути следования. Существует и литературная эмиграция – Алешковский, Аксенов, Лосев, другие – американские граждане, время от времени активно участвующие в филологически-политических тусовках на русские темы. Существуют еще другие пишущие по-русски американцы российского происхождения, например Тополь, издающиеся у нас, но среди эмигрантов не маячащие. Есть американцы, преимущественно эстрадные певцы, как Токарев, Шуфутинский или Успенская, постоянно живущие и работающие в России, содержащие свои семьи вдали от некогда родимых осин за деньги, заработанные на биологической родине. Есть еще музыканты, актеры, мужья-жены, просто растерянные люди – никакая классификация окончательной быть не может.
Мне не надо было вписываться ни в одну из этих клеточек; мне всего-навсего хотелось сменить обстоятельства жизни, ненадолго, но ощутимо. Я уже не раз говорил о причинах – не хочу повторяться. Считаю, что с начала девяностых вся Россия, весь бывший Союз стали эмигрантскими сообществами; переход из одного строя в другой, из одних условий жизни в иные, от бедных витрин к богатым и совсем непохожим – все это сравнимо с массовой эмиграцией.
Итак, решившись пожить вдали от прежнего дома, оглядываешься и еще издали начинаешь примеряться к чужому опыту. Это естественно, потому что, переезжая с места на место, особенно из страны в страну, человек, как правило, неустроен и напряжен. Заметнее всего это у тех, кто переезжает из страны в страну навсегда. Я пытался прочесть все, написанное об этом, вначале осваивал опыт российского выживания за океаном из эмигрантских сочинений, что, как выяснилось, – занятие безнадежное. Читая сочинения писателей-эмигрантов, оказавшихся по разным причинам в Америке, а затем прижившихся там, я в большинстве случаев не мог избавиться от ощущения, что эти люди (за немногими исключениями: Набоков, Бродский) весьма суетливы в отношениях со своим новым отечеством и, как правило, заискивают перед ним (дурацкие определения, но ими часто пользуются – «вторая родина», «историческая родина», «новое отечество»). В чем-то это смахивает на отношения в семьях, где супруги успели побывать в нескольких браках до своего нынешнего; громкие монологи о том, до чего же наконец стало хорошо именно теперь. Для утоления самолюбия шли писательские интервью: в эмигрантской прессе о том, «как россияне зачитываются моими книгами», в российской – «как американцы меня обожают и ценят». Все это темы больше для психоанализа, чем для литературной критики, но сразу же скажу, что поиски нового социального статуса изнуряют желающих укорениться вдали от прежнего дома. Придя в чужое жилье, ты почти никогда не можешь внести вместе с собой старое привычное домашнее кресло; ищешь новое. А пока его нет, социальный статус утрачен: большинство предается экзальтированным воспоминаниям, похожим на монологи горьковской героини из пьесы «На дне», рассказывающей в ночлежке про своих графьев с каретами. Судить таких людей трудно, но, когда окунаешься в их раздерганный мир, нельзя не вздрогнуть. Кстати, утопая в рассуждениях о двойных-тройных гражданствах и выслушивая в России множество стратегических и одновременно снисходительных рекомендаций от бывших соотечественников, ставших натурализованными американцами, я не хочу ставить под сомнение их искренность, но, на всякий случай, напомню слова клятвы, которую обязан был принести каждый из них, принимая американское гражданство (цитирую по официальному документу): «…я целиком и полностью отрекаюсь от верности и обязательств по отношению к стране, правительству или монарху, королевству, независимому государству, гражданином которого являлся до сих пор». Вот так: после такой клятвы отношения с российским (вторым, восстановленным – зовите его как угодно) гражданством становятся, по-моему, странными, а действия на благо России – клятвопреступление. И тем не менее, клянясь о России забыть и сочиняя монологи о нежности к американским бензоколонкам, большинство иммигрантов из России не могут оторваться от некогда родимых ветвей. Даже песен о новой жизни своей не сочинили, все старые песни поют…
