Америка состоит из приезжих, в большинстве случаев вслух и решительно отказавшихся от прежнего дома, поклявшихся не иметь с ним ничего общего. Но при этом, даже против собственного желания, большинство «новых американцев» надолго остаются «стародомашними». Долгое время все строится на прошедшем, а не на новом опыте, новая жизнь осмысливается медленно и с трудом – большинству она остается глубоко чуждой. Мне много раз приходило в голову, что по этой, должно быть, причине при таком большом числе эмигрантов литература об эмиграции так и не родилась (несколько не очень ярких примеров лишь подтверждают правило). Вдали от родины сюжетов – на тысячу «Белых гвардий» и «Тихих Донов»! Но не только романных эпопей – как я только что сказал, даже песен о себе эмигранты не создали, все поют об оставшемся позади. Извините, но серьезно рассуждать о всех Токаревых с Шуфутинскими я не стану. Эмигрантские рестораны бренчат либо русской блатной лирикой, либо голосами гастролирующих российских эстрадных звезд. Массовая материализованная мечта о Соединенных Штатах – конечно же нью-йоркский район Брайтон-Бич, где сосредоточено до полумиллиона русскоговорящих эмигрантов, придумавших себе целую страну, которая не совсем Россия, но в то же время совсем не похожа на всамделишнюю Америку. Но именно такой она им снилась в Москве, Баку, Житомире и других Тмутараканях…
Все это не шуточки, все это скорее трагично, чем смешно. Во многом эмиграция связана с обидой, с отвержением причин, по которым государство не хочет заботиться о своих гражданах, многие из которых, кстати, спасали его и во время прошлой войны, и еще множество раз после нее. И внутри России это так, и сейчас ее власти плевать хотели на своих подданных; но вне России это создает эмиграцию, разбегающуюся по свету в поисках куска хлеба и одновременно тоскующую по нелепой своей неласковой родине.
Отсюда и стремление поучать оставленное отечество, желание выговориться в удалении от него: там вы нас не слушали, послушайте через океан! Газет на русском выходит множество, но все, за малыми исключениями, регулярно утоляют старые обиды, стремятся уязвить бывший дом, объяснить, до чего он ничтожен; отстоять свое приоритетное право на поучение оставшихся по прежнюю сторону океана. Впрочем, это не только у российских эмигрантов. Когда в Испании генералиссимус Франко сдал власть, вспыхнула лютая перепалка между диссидентами «внутрииспанскими» и «внешними» – кто больше сделал для падения диктатуры. Помню, как в первые годы горбачевской перестройки меня поразило сочиненное по этой же логике воинственное письмо, подписанное Аксеновым, Буковским и еще несколькими натурализовавшимися за границами мастерами культуры, где прямо-таки в директивном стиле цековского агитпропа доказывалось, что демократическим переменам в России верить нельзя. Только они, живущие вдали от России, знают всю правду о происходящем, а посему – не верят никому из занюханной Москвы. Это еще один комплекс: «я уже в раю, а вы – шпана». Тема «Заграница как личный опыт» – это и опыт восприятия людей, зависших между временами и странами. Вроде бы и не там, но и не здесь. Одновременно приходится рассказывать на обе стороны, насколько ты важен для «здесь» и «там». Ужас! Комплексы при этом формируются – будь здоров…
Мне повезло. Так сложилось, что, как уже было сказано, я вырастал в семье ученых, традиционно далекой от политики. У нас в роду не было ни членов партии, ни диссидентов, ни слуг народа, ни врагов его. Отношение к зарубежьям было очень спокойным; отец следил за трудами своих зарубежных коллег, его знали в других странах. Никого из родителей никуда за кордон не выпускали – они и не рвались. Но ни у них, ни у меня никогда не было завистливого отношения к загранице, я ни с кем не сводил счеты ни по ту, ни по нашу сторону океана. Детство было нелегким – война, но рос я в семье специалистов, необходимых любому общественному строю и во всякое время; материально мы почти никогда не бедствовали. С детства я учил иностранные языки, с медалью закончил английскую спецшколу, затем, с отличием, мединститут, а через какое-то время после окончания мединститута экстерном сдал экзамены за иняз. Чтение и общение на нескольких языках было для меня вполне естественным с детства. Конечно же, я знал и знаю, где мои родные дом и культура, но другие от этого не становятся ни лучше, ни хуже.
Итак – пытаясь понять соотечественников, укореняющихся вдали от дома, я стал одним из них, преподавая в Бостонском университете, штат Массачусетс, США. Работая в Бостоне, я получал много приглашений и, приняв, с разрешения своего университета, часть из них, по нескольку месяцев преподавал в других американских штатах (еженедельно летал туда-сюда), а два лета (когда в Бостоне были летние каникулы, а на другом полушарии шла зима) провел, преподавая в Австралии.
В общем, с прежней работы, которую хорошо знал, я ушел. За новую принялся, немногое о ней зная. Никаких эмигрантов в постоянной близости от меня не было, я осваивал новую должность, общаясь исключительно с американцами, и это очень помогло. Американцы, как правило, сосредоточенны и деловиты. Наши люди, привыкая к Америке (это на всех уровнях, но особенно на самых иждивенческих), говорят о ней зачастую со смесью снисходительности и заискивания. Очень похоже на их прежнее отношение к Советскому Союзу. Когда-то Набоков весьма точно оценил советские политические анекдоты – он говорил, что это похоже на беседу дворовой челяди на конюшне. С одной стороны – злословят о барине, а с другой – готовы ринуться на услужение по первому его зову. Хорошо, что с самого начала я попал в окружение людей англоязычных, в течение поколений осваивавших Америку, относящихся к ней вполне по-деловому, как к своему дому и месту работы. И с самого начала меня поразила четкость окружающей жизни. Дома, в Москве, все было неопределенно: дадут – не дадут, разрешат – запретят, вызовут – не заметят. Это, пожалуй, было самой первой целью для избавления: советская логика приживалок. Мы уже привыкли к тому, что государство не оставляет без своего внимания ни одного уголка в душе или жилище, внушает своим гражданам, что это оно, государство, главнее и сильнее всех, а любой из нас без этого государства бессилен. И продолжает внушать. Оно и сейчас пробует что-то выделять, как делало в прежние десятилетия, награждает: «Можешь взять то-то вон там и можешь присесть вон на ту кушетку!» В Бостоне было по-иному. При всем обилии двойных стандартов в Америке, при всей их вере в собственное превосходство над остальным человечеством, американцы уважительно относятся к тем, кому разрешили быть на равных с собой. И к стране своей у них отношение самое строгое: они ее создали для собственного удобства и соответственно требуют, чтобы она служила им со всей старательностью. Я оценил достоинство этих взаимоотношений с самого начала; кроме прочего, ни разу не встретился ни с подозрительностью, ни со слежкой, не бывал допрошен ни в одной из спецслужб, мои лекции не контролировались официально и никем не записывались. У меня был такой же кабинет, как у профессоров «американского разлива», и от меня требовали только работы, а еще – чтобы этой работой были удовлетворены студенты. Повседневность в университете была организована потрясающе просто и без загадок. Контракт оговаривал все – от форм оплаты до страховок и пенсионного обеспечения. В первый же день мне выделили офис с табличкой на двери, спросили, в чем я нуждаюсь, немедленно установили телефон, компьютер и привезли все, что я заказал для работы. Но и с меня тут же потребовали деловых предложений. Я составил, подал в течение недели, обсудил и утвердил на совете кафедры план занятий со студентами, те два курса, которые взялся преподавать. Один был «Пресса и власть», другой, выкристаллизовавшийся чуть позже, «Запад и остальные» – о различии в системах оценок у разных цивилизаций, о путях внедрения этих оценок в сознание. Сразу же напомню, что в каждом американском университете – свои программы. Профессора читают то, что университет утверждает как их курсы, и, если студенты записываются к ним, все в порядке. На моем факультете журналистики изучали самые разные темы, связанные с информацией, вплоть до искусства дезинформирования, которое преподавал один из бывших сотрудников спецслужбы. Профессура набиралась со всего света: был голландец, был чех, был китаец, а заведовал нашим департаментом журналист из Австралии. Колледжем руководил отставной американский адмирал, над которым модно было подшучивать. Кадровое обновление шло постоянно: за годы моей работы состав преподавателей изменился процентов на восемьдесят. Студенты тоже были многонациональны: до тридцати процентов – не из Америки. У меня в группах обучались испанцы, китайцы, японцы и кенийцы, пакистанцы, парагвайцы, израильтяне и внучка эмира Кувейта. За семь лет было и трое русских – один эмигрант и двое детей «новых русских» – вопреки анекдотам, хорошо подготовленных и умных.
