В Бостоне я сразу же начал преподавать, сыновья (которые, согласно моему контракту, имели право обучаться бесплатно в университете, пока я там преподаю) получили места в общежитии и пошли на свои занятия. Жена и мать остались в Москве, никогда не пытаясь посетить Америку хоть ненадолго – тому свои, совершенно бытовые, причины, в том числе и здоровье. Но и на них университетом были оформлены все необходимые для приезда документы, подшитые к моей визе. Так случилось, что все эти годы я жил в Америке сам-один, по 280–290 дней в году. Сыновья в Америке не задержались и после года учебы перевелись доучиваться в Москву – им были выданы все положенные документы и выписаны справки о том, что в течение года они могут возвратиться на учебу в Бостон. Это было самое начало моего американского бытия; заканчивался 1991-й и начался 1992 год; из дому сообщали, что Россия делает семимильные шаги в новую жизнь. Для начала мое государство еще раз продемонстрировало свое наплевательское отношение к собственным гражданам, и ко мне в том числе. Новые чиновники не могли позволить себе бедствовать, и все наши сбережения были ими с этакой небрежностью превращены в труху. Тогда же Советский Союз распался. Как и за какие деньги, в какой именно стране жить – никто уже не знал.
Тогда-то пребывание в Америке стало обретать вполне практический смысл, тем более что в Бостоне мне предложили продлить контракт. Сделано это было по-деловому, с четким объяснением всех резонов. Контрасты с моим прежним жизненным опытом ощущались все время, но странно, до чего быстро я привык к тому, что все в жизни может быть откровенно объясняемо и понятно. Раз в полгода, например, все студенты обязаны были излагать свои мнения о каждом профессоре, обо мне в том числе. На одном из последних занятий в семестре я пораньше оставлял класс, и секретарь декана собирала у моих студентов стандартные странички с ответами на вопросы обо мне. Я тоже сдавал подробный перечень того, что за этот семестр опубликовал, где выступил, какие премии получил, в каких обществах состою. Затем меня вызывал декан, давал распечатку моих заслуг, недостатков и мнений обо мне, сообщая, как, в связи с этим, изменится заработная плата и нужен ли я университету в дальнейшем. Итак, после года работы мне повысили зарплату и предложили продлить контракт еще на два года. Кроме того, моя прежняя виза истекла и университет подал документы для предоставления мне вида на жительство, «как выдающемуся специалисту» (это просто формула такая, вроде звания – она присваивается специальной комиссией, удостоверяющей, что среди американцев нет специалиста моей квалификации). Процесс этот тоже нормирован в деталях: пять деканов журналистских факультетов из разных штатов написали свои мнения обо мне, я приложил свои дипломы и книги, главные англоязычные публикации. Все формальные заботы взял на себя штатный университетский юрист. В этом, как во всех других случаях, было четко известно, кто именно и чем занимается, все делалось в открытую. Удивительный опыт – все всё знали, заушничество не процветало, каждый был занят собственным делом, за которое с него и спрашивали. Забегая вперед, скажу, что через несколько лет меня избрали в университетскую комиссию, которая решала, кому можно предоставить продолжительные контракты: там тоже все делалось открыто и гласно, с протоколами, доступными заинтересованным лицам даже в случае отказа в их просьбе о постоянной работе.
Это особенное состояние – ощутить свою соизмеримость с окружающим миром. Как-то в Нью-Йорке я встретил хоккеиста Фетисова; «Огонек» в свое время немало похлопотал, чтобы ему и еще нескольким хоккеистам и футболистам разрешили поиграть за границей. Мы сходили поужинать, и Фетисов сказал мне, что главным для него в Америке стали даже не деньги, а возможность ощутить собственную соизмеримость с лучшими хоккеистами мира, увидеть свое точное место среди них. Я тоже – по-иному – узнал, кто я и где, как соотношусь с другими специалистами. В Интернете можно было получить мой послужной список, реестр моих книг, служебные характеристики. Довольно долго я привыкал к тому, что так много информации не скрывается. Я имел право ознакомиться с досье, имевшимися на меня в полиции, Госдепартаменте, ФБР. Более того, ко мне как-то обратился студент, сочинявший про меня курсовую работу, и попросил разрешения ознакомиться с моими досье в компьютерах американских ведомств (без разрешения объекта исследование это запрещено).
Говорю обо всем этом столь подробно, поскольку такие обстоятельства были совершенно поперек всего моего советского опыта. Я часто думаю об этом и всегда повторяю, что в России мы (нам) привычно путали несколько понятий: родина, страна и государство. А ведь из них только родина является категорией постоянной. Страна же – попросту результат геополитических процессов, а государство – политическое устройство этой страны. Лозунги вроде «За нашу Советскую Родину!» – полная чушь, потому что родина не бывает ни советской, ни анти.
В Америке я уяснил и это. Я видел, как там нанимают правительства, чиновников всех уровней, именно нанимают; платят им или увольняют их, если эти чиновники работают плохо. Вспоминая о шалостях российских министров и депутатов, я читал в газетах, что уволили министра сельского хозяйства Эспина, всего-навсего выбившего в университете стипендию для обучения своей подруги. Со строжайшим соблюдением правил и с последующим контролем в Америке нанимают очень многих – президентов, сенаторов, хоккеистов, профессоров, теноров, дворников, дирижеров и баскетболистов. Государство выстраивает прозрачные, но максимально открытые системы отношений с нужными ему людьми. Набоков писал, что ему самым удобным представляется именно такое государство, где портреты руководителей «никогда не превышают размеров почтовой марки».
У меня дома, в России, государство во все времена предпочитало пребывать со своими гражданами в отношениях наигранно романтических, не обременяя себя избыточными обязательствами. Как мы пели: «Жила бы страна родная, и нету других забот!» Чиновничье государство может набрать людей в армию и не кормить их, навербовать их для работы в шахте, школе или больнице и не заплатить. Причем государство при этом не несет никакой ответственности за собственные поступки, как сумасшедший со справкой. Мой американский опыт сразу же и очень четко вбил мне в сознание, что государства, не связанные со своими гражданами социальным контрактом, – чушь собачья. Но я утешался тем, что любое из государств вообще – доильный аппарат, навешенный на родину. Просто у моего Российского государства аппетит всегда превосходен, и оно предпочитает все надои использовать для себя самого, а мы никак не заставим его делиться.
Время шло, и в Россию никто, кроме родственников, меня не звал. Это облегчало продление американских контрактов – почему бы и нет? Более того, я видел, как меняются в России отношения с государством, становясь куда более дергаными и бесцеремонными (на американском фоне все это ощущалось очень остро). Менялась и пресса, становясь во многих случаях болтливой без удержу, теряя свои авторитет и влияние. Я продолжал работать в Бостоне; мои умения в Америке оказывались постоянно нужны. Выступал по радио, телевидению, начал вести колонки в газетах – и в англоязычных, и в самой большой из русских. Солидная «Бостон глоб» предложила уступить им преимущественные права на публикацию моих статей. Из России мне если и звонили, то исключительно из дому. Когда я поговорил об этом с другими соотечественниками, работавшими в Америке, многие из них искренне рассмеялись. «Никто никому там сегодня не нужен», – было самым мягким из определений. Перед многими официальными зданиями в Бостоне висели на флагштоках черные вымпелы с белым кругом и мужским скорбным профилем в этом круге. Это значило, что то ли военнопленный, то ли заложник, то ли еще кто-то ушел отсюда служить отечеству и пока не вернулся. Страна ищет его, вымпела не снимут, пока процесс не закончится. В газетах я одновременно читал о том, как Америка посылает целый флот к чьему-нибудь берегу, если там удерживают американца, и как Россия никого не ищет – ни живых, ни мертвых. Правящая бюрократия, как стареющая кокетка, в основном занималась сама собой, не злоупотребляя выяснением своих отношений с собственным населением.
