Заметки для памяти
В декабре 1987 года целый самолет с горбачевской свитой летел в Вашингтон. Там были редакторы основных советских изданий, занявших демократическую позицию. Летело несколько писателей и деятелей культуры с либеральными репутациями.
Мы пили водку и веселились, когда один из нас вдруг сказал:
– Вот узнает какой-нибудь генерал, кто в этом самолете, шарахнет ракетой и – конец гласности!
Все затихли, восприняв шутку очень серьезно.
Горбачев никогда больше не составлял таких экипажей. Впредь он старался угодить как можно большему числу чиновников из своего окружения и, как праведник Ной, стал брать с собой «всякой твари по паре», стараясь никого не обидеть. От сопровождающих пользы убавилось, вот и все. Все со всеми не примирились все равно.
…Было ведь время, когда всех главных сторонников перемен можно было собрать в одном самолете! Через два года один нервный начальник сказал мне, что если сажать теперь, то надо брать уже несколько миллионов, больше, чем когда бы то ни было за последние полвека. Мы с ним жили в одном подъезде, и многие наши споры заканчивались обсуждением вопроса о том, кого из нас из этого подъезда выведут первым.
Глава 26
В конце 1998 года в Киеве я встретился с бывшим заведующим отделом пропаганды и агитации украинского ЦК компартии Леонидом Макаровичем Кравчуком. Наши служебные отношения прервались больше двенадцати лет назад, когда я уехал в Москву, а затем в Америку. У Кравчука же после моего отъезда в Бостон как раз и произошел взлет судьбы. Он последовательно возглавил компартию республики, затем украинский парламент, а затем, подписав вместе с Ельциным договор о развале Советского Союза, стал первым президентом независимой некоммунистической Украины. Впрочем, к моменту моего возвращения из Америки он уже не был переизбран на президентство и стал, по собственному определению, рядовым гражданином, а также рядовым депутатом украинского национального парламента – Верховной рады.
Мы много и очень интересно говорили. Кравчук вспоминал, как подписывали в Беловежье роковые для бывшей страны решения о ее роспуске, как он постепенно приходил в себя и точнее оценивал сложившуюся реальность. Я не раз уже думал, поговорив не только с Кравчуком, но и с Горбачевым и другими недавними лидерами, что сегодня все эти люди были бы неплохими руководителями для своих стран, обогатившись опытом, пережив и осмыслив очень многое. Наша политическая элита, новое руководящее чиновничество, формируется на глазах и – из разных людей. Отечественные руководители имеют возможность (и широко пользуются ею!) творить очень многое, не всегда задумываясь, что пойдет на пользу стране и ее народу; у них силен советский рефлекс ненаказуемости. В послесоветских государствах правит чиновничество все еще советское (помните, я рассказывал вам, как Шеварднадзе шепнул мне: «Понимаешь, каждый день делаю все вопреки тому, чему учили меня всю жизнь»). Чиновничья традиция непрерывна, я не знаю никого на высших должностях, кто сегодня начинал бы с нуля – на всех, как вериги, висят привычки, традиции, страхи прежних лет. «Ну, – говорят они иногда, как Кравчук, – если бы наперед знать…» Подробностей они, конечно, не знают, но закономерности формирования и сохранения чиновничьих рядов существуют. Особенно идеологического чиновничества, которое во многом начало и развило бунт, взорвавший коммунистическую страну. Они, партийные идеологи, были вообще уникальны, такого больше нигде на свете не было. Я твердо убежден, что советских и послесоветских политических деятелей можно сравнивать лишь внутри их же когорты, потому что они вызревают и живут в естественном окружении только у нас, как кенгуру, успешнее всего размножающиеся исключительно в родимой Австралии.
Особенно уникальны были партийные идеологи. Образованные лучше других, они врали по обязанности, и многие мучились оттого, что четко понимали свою лживость. Все-таки торжество политического сектантства над свободомыслием было в среде политических чиновников постоянным, и утвердилось оно не только при советской власти. В России в течение столетий рвали языки болтунам, ссылали раскольников, унижали вольтерьянцев, изводили всяческих декабристов и демократов западного толка. Болтовня о Третьем Риме, ленинском или еще каком-то мессианизме России, ее особом пути и особом месте служила в основном оправданию беззаконий, которые представлялись не как нарушение права, а как особый путь. Большевистский мессианизм вырос из многих провинциальных мечтаний, а те, в свою очередь, – из прекраснодушного славянофильского болботания, как прожорливая и отвратная гусеница вырастает из бабочки, питающейся нектаром и цветочной пыльцой.
В шестидесятых годах Александр Николаевич Яковлев опубликовал статью о шовинистическом мышлении, вводимом в традицию, о спекуляциях на национальной спеси и немедленно был наказан. Наказание свелось к десятилетней высылке его из страны, но – в Канаду, послом. Из Оттавы он возвратился еще более образованным человеком, пожившим среди свободных людей. Человек, вдохнувший воздух свободы, изменяется навсегда; инвалид войны, Яковлев явно не оказался инвалидом духа.
Когда я говорю о Яковлеве или людях его склада, я прошу вас не забывать, что целые поколения у нас были подавлены рабством, а те, кто выползал из-под его глыб, существуют чаще всего на полпути между свободой и несвободой. Каждый лидер так называемой горбачевской перестройки – жертва и одновременно разрушитель чудовищного общества, подмявшего народ под себя. Большевизм держался на рабстве, генетически вживленном в плоть и кровь, переходящем по наследству. Чиновники из тайной полиции и партийной верхушки владели страной точно так же, как группа британцев владела какой-нибудь африканской колонией в прошлом веке. Ленин с его идеей не убеждения, а уничтожения инакомыслящих продолжил самые людоедские традиции российских монархий и преуспел именно в силу традиционности своего дела. В общем, выход из догматизма мог быть возглавлен только людьми, в догматизме сформировавшимися; других – на уровне действия – просто не было.
В начале марта 1991 года Александр Николаевич Яковлев пригласил меня в свой кремлевский кабинет и начал издалека: с необходимости перестроить уже существовавшее демократическое движение. Он хотел бы объединить демократов в единой массовой организации: то ли партии, то ли чем-то менее ограниченном, похожем то ли на чешскую «Хартию-77», то ли на польскую «Солидарность». Мы долго обсуждали возможные варианты структуры такого движения (я сразу заметил, что, считаю, движение лучше, очередная партия не вызовет интереса ни у кого). Затем Яковлев спросил, какую часть работы я хотел бы взять на себя. Я ответил, что никакую, что выхожу вон и подписываю договор на преподавание в Америке. Еще я добавил, что хорошо понимаю: мы стоим у выхода из демократического периода перестройки, перед ее авторитарным поворотом. Я считал, что уже сделал, что мог, для демократических процессов в стране, впервые в жизни сознательно поиграл в команде. Это не мое, похоже на то, что снова обяжут ходить строем, служить задумчивым чиновникам и получать от них указания. У меня уже нет ни сил, ни темперамента на все это. В журнале «Огонек» я уже все обсудил и предупредил заместителя, что, скорее всего, уйду в тень еще этим летом. «И вы разуверились, и вы уходите», – сказал Яковлев грустно.
