Яковлев так не сказал бы. Тоже отрываемый от жизни, отрезанный от нее шеренгами охранников, подхалимов, секретарей и помощников, он удивительным образом умудрялся сохранить понимание событий и ироническое отношение к себе самому. Секретари и помощники у него тоже любили чувствовать себя независимыми и могли работать круглосуточно, а могли и нескрытно расслабиться. Яковлев не терпел симуляций: идейности, работоспособности – всей той неискренности, на которой его коллеги традиционно строили отношения с людьми. Ценил я и его вполне «неполитбюровское» чувство юмора, что тоже не последнее дело в догматическом занудстве коммунистической штаб-квартиры.
Помню, как Вадим Медведев, уже назначенный официальным партийным идеологом, распекал меня в присутствии Яковлева за то, что мы издевательски поместили на обложке журнала портрет армейского отставника с митинга – он был усеян медалями, значками, нашивками, всей мишурой своего великолепия, и прижимал к груди книгу Сталина. Над головой отставника реял флаг царской России.
– Как вы посмели, – восклицал Медведев, – издеваться над ветераном, на чьей груди боевые нашивки за ранения?
– А может быть, он был в голову ранен? – угрюмо заметил Яковлев, и все разрядилось, и стало невозможно читать мне нотацию за нелюбезное отношение к сталинисту. Я вспомнил, как однажды Яковлев сыронизировал сам о себе по ветеранскому поводу. «Вот ведь являюсь председателем комиссии по расследованию сталинских злодеяний и знаю об усатом бандите больше многих других, а ранили меня в самом начале войны, и стал я инвалидом после того, как стукнула меня немецкая пуля, а я все орал «За Сталина!» и порывался бежать в атаку».
После этого был у него Колумбийский университет в Нью-Йорке, диссертации по мировой экономике, работа в Канаде. Не хочу идеализировать Александра Николаевича, но мне нравится, что в стране создалась обстановка, когда ИМЕННО ТАКОЙ мог оказаться у власти. Склоняя меня к редакторству в «Огоньке», он напомнил мне фразу, которую, возможно, говорил и себе: «Поборолись за чистоту – и довольно. Теперь надо не за чистоту бороться, а взять метлу и подметать». Помели…
11 июля 1990 года Яковлев проследил, чтобы не оказаться в политбюро, а в дальнейшем – чуть позже – расстался и с самой партией.
21 июля мы – первыми в Союзе – объявили, что «Огонек» отказывается впредь выполнять указания любых политических партий, существующих или намеренных возникнуть в стране. Включая коммунистическую, поскольку других в реальности еще не было. Собственно, о коммунистической партии и шла речь.
Еще лет через пять Александр Николаевич Яковлев, уже без должностей в руководстве, действующий в каких-то фондах и болеющий всеми бедами человечества одновременно, пришел ко мне домой, и мы крепко выпили. Мы трезво и нетрезво вспоминали все сделанное, и не было ощущения, что когда-нибудь нам надо было друг другу врать. Идеальная форма отношений…
Заметки для памяти
В конце весны 1986 года в парижском Венсенском лесу французские сторонники мира устроили фестиваль. Они наприглашали людей отовсюду, и на столах, расставленных под тентами на зеленой траве, каждая национальная делегация разложила антивоенные альбомы, плакаты и книги. Пришло неожиданно много народу, и я, разгуливая между столами, видел, что все делегации бойко торгуют своим скарбом. Кроме советской.
Два сотрудника нашего посольства в Париже вывалили на скатерть пропагандистские плакаты и брошюры, предлагая собравшимся разобрать их задаром. Французы задаром ничего не брали, посольские даже уныло отошли в сторону. Тогда я решился на социальный эксперимент: купил две банки пива, выпил их и на каждую наклеил бумажку с цифрами: 10 франков. «Все, что перед вами, дорогие гости, – громко объявил я, – можно покупать по десять франков. Любой предмет, любой плакат – 10 франков».
Дело пошло. К моменту, когда возвратились сотрудники посольства, пивные банки звенели десятифранковыми монетами. Я был уверен, что преподал урок бизнеса, – но на самом деле все было не так. «Что вы наделали! – в один голос возопили раздатчики плакатов. – Как же мы теперь заприходуем валюту?! Это запрещено! Нас же в Москву отправят!» Они едва не плакали.
Тут подошел генеральный секретарь Французской компартии Жорж Марше, обходивший миротворческие столы.
– Как дела? – бодро вопросил он, поздоровавшись с посольскими, которых, видимо, знал.
– Да вот, – сказал я. – Денег немного собрали…
– Получи, – сказал Марше помощнику, и тот в один миг смахнул в сумку банки с монетами. Марше пожал нам руки и пошел дальше. Проблема с иностранной валютой решилась сама собой.
– Ну дают, – сказал один из посольских и почесал в затылке. – Все им мало…
Дальше начинаются тайны отношений между компартиями, которые были вроде бы скрыты от простых смертных, но все равно очевидны. Я отошел в сторону и к столу больше не приближался.
* * *
Я уже рассказывал вам, что 19 августа 1991 года собрался лететь из Нью-Йорка в Тайбей, брать интервью у президента Китайской Республики, расположенной на Тайване. Но в полночь мне позвонили с радио «Свобода», сообщив о путче в Москве. Я сдал билет в Тайбей и поехал на телевидение. За первые два дня путча я выступил раз десять – по всем американским радио– и телеканалам.
Переворот оказался ненастоящим, и хорошо, что я не потратил времени на московские митинги, в Нью-Йорке можно было сделать больше. Но самый забавный оценочный аргумент о несерьезности путча я неожиданно получил, выступая в популярной программе новостей Макнила-Лерера. Я выступал из нью-йоркской студии, а из Вашингтона в партнеры мне выдали некоего беглого кагэбиста. Выслушав мои возмущенные тирады по поводу путча, беглый кагэбист (весь закамуфлированный, в парике и темных очках) сразу же замахал руками и провозгласил, что ерунда все это, а не путч. «Мы же специалисты! – воскликнул он. – Кто, скажите на милость, делает перевороты в понедельник? Государственные перевороты делаются в пятницу или, в крайнем случае, субботу. Это же элементарно! Вначале надо всех, кого положено, арестовать, захватить главные здания – почту, телеграф, выставить патрули. Надо, чтобы люди вышли в понедельник на службу и увидели новый порядок. Кто же совершает перевороты в рабочий день? Это непрофессионально!..»
В романе о Французской революции я читал, как старый палач инструктирует новеньких – работы ведь прибавилось: «Кто же так рубит головы?! Да положи ты его на бревнышко так, чтобы подбородок входил в эту вот ямку, и тюкни топориком вот сюда…»
Профессионалы ценятся в каждом деле.
Глава 27
В начале марта 1992 года «Независимая газета» устроила в московском Доме кино устричный бал. Из Парижа прислали больше десяти тысяч устриц, и все они были съедены во славу свободной печати. Хоть нельзя придумать более выразительного символа печати подавленной, чем устрица: створки защелкнуты, и оттуда не доносится ни звука. Редакторы вспоминали прежние времена, когда нашего брата таскали на партийные комитеты и велели не болтать лишнего. Я помню, как на секретариате ЦК Егор Лигачев объяснял мне, что партия никогда не допустит существования независимой прессы. «Мы правящая партия!» – повторял он.
