Заметки для памяти
Снова стало модным говорить о Боге. Даже упрекать Бога, пославшего нам в наказание вот такую жизнь и терпевшего преступный режим. Великий философ Бердяев когда-то отвечал на такие претензии, что Бог – не околоточный надзиратель. Люди сами, зачастую по своему выбору, устраивают собственный ад в этой жизни.
Я вспоминаю украинского классика Юрия Яновского, в романе которого «Четыре сабли» брат идет на брата во имя революционной идеи. У русского классика Бориса Лавренева революционная Марютка убивает своего возлюбленного, поручика Говоруху-Отрока, потому что именно так повелел ей долг. Грузинские, таджикские, армянские классики пролетарской литературы во многих томах возвели братоубийство на уровень революционной нормы. У Константина Тренева в одной из самых главных советских пьес, «Любовь Яровая», жена предает мужа во имя революции. Во имя этой же революции пионер Павлик Морозов, не задумываясь, уничтожает отца. Павлу Корчагину – Николаю Островскому кажутся ненормальными даже размышления о личном счастье в революционные времена, и он делает все для того, чтобы никакой личной устроенностью вокруг него и не пахло.
Герои Максима Горького и Алексея Толстого, а еще больше сами прирученные писатели легко декларируют преимущество и первенство революционных задач над всеми прочими. Жены сметенных ураганом сталинского террора честных людей отрекались от них. Во имя революции…
Господи, что же за чудовищную жизнь мы завоевывали – выше любви, семьи, счастья?! Прости нас, Господи, и возврати в человечество…
Глава 28
Примерно через полгода моей работы в «Огоньке» нам удалось заснять на видеопленку тренировки военизированных отрядов в подмосковном городе Люберцы. Аккуратно подстриженные мальчики занимались боевым карате в специально оборудованных подвалах подмосковного индустриального городка. Эти очень похожие на молодых гитлеровцев ребята в свободное от тренировок время ездили в Москву, где отрабатывали разученные приемы, избивая хиппи, панков и других слабосильных волосатых обитателей московских бульваров. Так называемые любера, как звали себя подмосковные штурмовики, вели себя нагло и пользовались явной поддержкой местных властей и Министерства внутренних дел. Мы обо всем этом и написали; публикация была замечена и щедро процитирована мировой прессой. Через неделю мне позвонили, чтобы сообщить – я вызван на секретариат ЦК для обсуждения статей в «Огоньке», направленных на компрометацию советской власти и ее органов охраны правопорядка. Эти самые органы представлял на секретариате замминистра внутренних дел по фамилии Трушин.
Председательствовал Егор Лигачев, и я запомнил первый его вопрос, он задал его даже раньше, чем я услышал такой же вопрос от Горбачева: «С кем вы? В чьей вы команде?» С тех пор у меня только укреплялось ощущение, что отечественное верховное чиновничество разбито на многие команды и уже не монолитно.
– Скажите, – продолжал Лигачев. – А вы сами, когда видите этакое лохматое, с цепями на шее, пританцовывающее существо, вы-то сами не хотите взять его за эту цепь и…
– Нет, – сказал я и порадовался тому, что не боюсь. – Весь опыт нашей истории свидетельствует, что, если человека бить по голове, он не обязательно становится более лоялен к властям.
Странно, но, когда я вспоминаю тот секретариат, меня не покидает ощущение, что не все руководители страны были заодно с Лигачевым. Некоторые, в том числе один из руководителей военно-промышленного комплекса Долгих, даже бурчали о том, что никто, мол, молодежью не занимается и она может попасть в какие угодно руки. Но Лигачев жал на свои аргументы. Он не то чтобы именно меня хотел стереть в порошок: он просто показывал, что всегда готов защитить единомышленников. Забавно было оказаться под таким прессом столь откровенно и на таком уровне. Задев этих самых люберов, я невпопад влез в чужую игру, ведущуюся высоко и серьезно. Лигачев попутно втолковывал мне и всем остальным, с какой непримиримостью надо драть из советского поля ростки чужого мировоззрения. Он делал это жестко и попутно высказывал свое недовольство мной.
Я был уже достаточно опытен и понимал: с этого раза не разорвут. Но проучить могут серьезно. Страха не было: я слушал и ожидал, чем все это кончится. А закончилось очень смешно. Меня спас член политбюро товарищ Соломенцев, который все время с закрытыми глазами помалкивал, а затем вскинулся и, не обращая внимания ни на Лигачева, ни на остальных, произнес странную фразу: «А я вчера смотрел телевизор…»
Я тут же вообразил, как заседало брежневское политбюро, где такие маразматики были в большинстве. Вот спал человек, спал, а затем проснулся и сказал про телевизор, а мог про птичек или про жизнь на Луне. Соломенцев сорок минут рассказывал, что именно он узрел в телевизоре. Ему понравились новости, но не понравилась молодежная передача, где какие-то мальчишки сидели на лестнице («Нельзя, что ли, было найти им приличный клуб, одеть почище и подготовить беседу на актуальные темы?»). Честное слово, вот так он и говорил.
Соломенцев спас меня своими руладами, как легендарные гуси некогда спасли Рим. Лигачев сразу раскис. А может быть, и ему тогда надоело; после бесконечного соломенцевского монолога он буркнул что-то о важности разговора, который должен послужить мне уроком, и закрыл заседание. Но перед этим я видел Лигачева сильного, собранного, знающего свою цель. Этакого медведя, идущего напролом через лес.
А совсем недавно он говорил со мной по-иному.
…Майским утром 1986 года мне сообщили, что назавтра в 11 утра я должен быть у второго секретаря ЦК КПСС, ведущего кадровые вопросы, Егора Кузьмича Лигачева. Было известно, что Лигачев любит соваться в сферу идеологии – как второй секретарь ЦК, он был дублером Горбачева и мог вмешиваться во что угодно. Я понимал, что разговор пойдет об «Огоньке» – ведь я почти уже дал согласие Яковлеву, но все ограничилось разговорами.
Я захотел отсрочить беседу с Лигачевым и бросился к Валентине Шевченко, председателю украинского Верховного Совета. «Да что вы, – замахала она руками, – если Лигачев вызывает – надо идти!» Я рванул к помощникам Щербицкого, но мне сказали, что их шеф не станет оспаривать кадрового распоряжения из Москвы. А в случае с Лигачевым особенно. С Егором Кузьмичом Лигачевым Щербицкий не спорит.
Почтение было почти мистическим. Мне удалось еще прорваться к Владимиру Ивашко, тому самому, что в 1990 году станет заместителем Горбачева по руководству КПСС, а за пять лет до этого бывшему идеологическим секретарем украинского ЦК. Службист Владимир Ивашко при упоминании Лигачева вытянулся, как новобранец, увидевший генерала. «Это приказ партии, – назидательно и торжественно произнес он. – Даже если вы сейчас скажете, что больны, я лично, в «скорой помощи», отвезу вас в Москву». Такова была сила лигачевского звонка, с ним не спорили.
В 9 утра мой поезд прикатил на Киевский вокзал Москвы, а в 11 я оказался в кабинете у Лигачева. Это был пресловутый верхний этаж первого подъезда ЦК, где были два кабинета – Горбачева и Лигачева, а также самые главные залы заседаний и кельи помощников.
Тот разговор с Лигачевым был краток. Он попросту предложил мне прекратить ломаться и велел понятно сказать, что мне надо для полноценной работы в Москве. Моя кандидатура, подтвердил он, уже обсуждена на всех уровнях, так что нет смысла судачить о том, хочу или не хочу я редактировать «Огонек». Все-таки я спросил: почему все так уперлось в меня? Лигачев медленно повел взглядом и так же неспешно ответил: «Мы изучили много кандидатур. Одних отвергли, другие доказали, что с делом не справятся. Большинство из тех, кто не прошел, в качестве альтернативной кандидатуры указали на вас. И еще одно: мы весьма подробно изучили вашу биографию. Вы постоянно были в центре внимания, но у вас никогда не было собственной мафии».
