– Но без собственной мафии я пропаду! – не удержался я.
– Не пропадете. Приходите. Поможем. Звоните, буду вам рад.
Меня принимали в команду и велели никого не приводить с собой. Лигачев умел быть деловым человеком и четко давал понять, что если положусь на него – не пропаду. С ним положено было не рассуждать, а слушать. Впрочем, позже он напишет в книге воспоминаний, что мое назначение было одной из самых серьезных его ошибок. И на большевистскую старуху могла случиться проруха…
В тот раз мы обменялись с Лигачевым еще несколькими короткими репликами и моя попытка покалякать о литературе была пресечена – не до того, мол. Рядом с такой могучей силой, как воля партии, литература была несущественна. Затем Лигачев поглядел на стенные электронные часы и сказал этак небрежно:
– Заболтались мы с вами. Еще будет время наговориться. Пойдемте-ка со мной…
Он буквально за руку подтянул меня к боковой двери своего кабинета и пригласил следовать за ним. Я ступил в соседнюю комнату, где лица собравшихся были странно знакомы, будто я стоял в праздничной колонне на Красной площади и глядел на ГУМ, увешанный портретами. В те времена такое одномоментное скопление вождей еще впечатляло. Лигачев тем временем подошел к центральному креслу во главе стола и, не приглашая меня сесть, сказал: «Вот хочу вам, товарищи, представить Коротича. Вы его должны знать. Есть предложение утвердить его редактором «Огонька». Все промолчали, лишь кто-то, Зайков кажется, сказал, что почему бы и нет, человек известный.
Лигачев добавил, что из Ленинграда и с Украины забирать людей в Москву трудно, не отдают, но вот взяли Зайкова из Ленинграда, и ничего не случилось, а теперь взяли Коротича из Киева, и тоже ничего, переживут.
– Нет возражений? – еще раз спросил он.
Все молчали.
– Вы свободны, – сказал Лигачев, и я вышел вон.
Насчет свободы он, конечно, загнул. Об этом я подумал уже в приемной, где кроме секретарей и охранников никого не было. Хороши шуточки: только что меня назначили работать в другой журнал и другой город. Яковлев развязывал гордиевы узлы долго, стараясь ничего не повредить, а Лигачев рубил их сплеча. Собственно говоря, меня вызвали, чтобы информировать о новом месте работы, повернули в нужном направлении и дали пинка под зад. На их, чиновничьем, языке это называлось «ленинская работа с кадрами» (через полгода Вадим Бакатин сказал мне, что на том же заседании его утверждали секретарем Кемеровского обкома партии – я не помнил).
Мне стало даже интересно, как удастся сохранить лицо в новых обстоятельствах. Новый опыт наползал на старый, умножая его. Но я давно уже не был так прост, как начальству казалось. «Это он с виду такой мягкий, – говорили те, кто хорошо меня знал. – Черепаха такая твердая, потому что она такая мягкая». Возможно…
Лигачев был человеческим типом, совершенно противоположным моему. Он верил, что прежняя жизнь была лучше и надежнее («Я на работу шел как на праздник», – любил повторять он), и вообще – человек может быть счастлив лишь в массе, в толпе, в коллективе, в социальной среде. Только слившись с этой толпой, можно обрести внутреннее равновесие. Постепенно Лигачев превратился в стойкого оловянного солдатика партаппарата; чиновники любили его, как собственную мечту. Даже на последнем, XXVIII съезде партии он до конца боролся за право быть вторым человеком в полумертвой КПСС. Его отводили, оскорбляли, ему говорили слова, после которых можно было помереть от стыда. А он снова выходил на трибуну и повторял про ленинские идеалы. Он звал себя реалистом, но лигачевский реализм – это прежде всего хорошая память на догмы и непоколебимая вера в них.
Впрочем, было у него место и для личных привязанностей. Помню, как однажды, наставляя меня на путь истинный, он вдруг подошел к двери своего кабинета, отодвинул полочку в деревянной панели над дверью и достал оттуда два тома, роскошно переплетенные в красную кожу с золотым тиснением.
– Поглядите-ка, – подал их мне.
Это были самодельные сборники стихов Гумилева, прекрасного поэта, убитого большевиками близ Петрограда в 1921 году и запрещенного ими же на семьдесят лет. Убили его подло – это было еще одно из звеньев в унижении отечественной культуры. Жене Гумилева, поэту Анне Ахматовой, тоже пришлось несладко.
Мы в «Огоньке» первыми сумели напечатать большое исследование о Гумилеве и начали борьбу за переиздание его произведений. Возможно, зная мою позицию, Лигачев и предъявил свой «самиздат». Гумилев, этакий русский Киплинг, должен был быть близок ему всем пафосом своей мужской поэзии, с ее культом силы, которая в конечном счете всегда права.
Позже, когда Лигачев оказался не у дел и братья-либералы грызли его со всех сторон, у меня никогда не возникало желания судить его. Всю свою карьеру он не был так прост и оказывался необходим всем сразу. Чиновникам – как надежда, Горбачеву – как громоотвод. Он был одной из опорных колонн системы, власть воспитала его старательнее других. В нем было больше веры, и мир его был разукрашен узорчиками из догм. Для участия в заговорах Лигачев был слишком порядочен, простоват и самоуверен. Этакий красный мамонт, забредший к людям из вырубленной тайги.
Помню, как в газете «Советская Россия» вышла догматическая статья – манифест некоей Нины Андреевой из Ленинграда, призывавшей вернуться к сталинским нормам. Статью готовили загодя и в отсутствие Горбачева опубликовали в примитивнейшей из партийных газет. Лигачев праздновал эту статью с энтузиазмом, недостойным умного человека. Лигачев собрал у себя торжественное заседание главных редакторов, где объявил, что именно такие статьи нужны партии. Меня он на совещание не пригласил: отношения уже выяснились. Егор Лигачев не был создан для демократии: у него были только «наши» и «ваши» – черное и белое, хорошие и плохие.
Вначале он был внимателен к «Огоньку». Затем, видя, как журнал меняется, вначале охладел к нему, а затем и вовсе перестал замечать. Он уважал и любил только единомышленников, потому что его интересовали одни они. Вдруг пошла полоса награждений деятелей культуры откровенно примитивного, квасного разлива, и они подчеркнуто кланялись Лигачеву, принимая награды. Один из более одаренных писателей этого круга, сибиряк Валентин Распутин, даже выступил в союзном парламенте, сказав, что люди, целящиеся в Егора Лигачева, замахиваются на Россию.
Позже я не раз вспоминал, как Лигачев похвалил меня за то, что я обходился без мафии. Но одна из мощнейших политических мафий постепенно сформировалась именно вокруг него. Это было похоже на первобытное сообщество: чеченский тейп или африканское племенное братство, – ученые зовут это трайбализмом. Окружали Лигачева люди картинно русские, разве что не в поддевках и смазных сапогах; эта публика любила рассуждать о Сибири, особом русском пути и о том, как важно не поддаться на западные уловки. Запад для лигачевцев существовал как нечто единое и немыслимо вредное, норовящее вторгнуться в наивную русскую душу и растерзать ее в клочья. Еще по Киеву, в украинском варианте, мне была знакома эта гремучая смесь провинциализма с патриотизмом, или смысловая каша, где одно подменялось другим.
