Лигачев был понятен и друзьям своим, и противникам. Он держал в кабинете альбомы иностранного издания с фотографиями разрушенных большевиками церквей, мечтая восстановить все эти храмы. Его коммунизм был где-то посередине между русским монастырем и коммунистическим субботником. Он свято верил в колхозы, в Маркса и Ленина, во все то, во что положено было верить такому, как он. Идея всегда была для него важнее человека, и от этого Лигачев не отступал никогда, этим он был дорог чиновной системе, выносившей и воспитавшей его.
Разница между двумя антиподами в политбюро, Лигачевым и Яковлевым, забавно проявилась для меня ранней весной 1988 года. От имени «Огонька» мы решили провести огромный концерт рок-музыки на крытом стадионе в Москве. Весь сбор от концерта должен был бы пойти в фонд борьбы с наркоманией. Мы связались с посредническими организациями, зарезервировали крытый стадион на московском проспекте Мира и наметили на конец марта двухдневный, а вернее, двухсуточный концерт. В пресс-центре Министерства иностранных дел я объявил о готовящемся концерте. На вопрос о том, почему советский официоз так боится рок-музыки, я ответил, что не знаю. Единственный известный мне неприятный случай произошел в библейском городе Иерихон, где от трубных звуков рухнули стены. Надеюсь, что с кремлевскими стенами этого не случится.
Кремлевские стены выдержали бы. Не выдержали кремлевские догмы.
А ведь шло к тому, что съезд ансамблей будет очень престижен. Обещали даже Майкла Джексона, который по пути в Италию на день-другой брался притормозить в Москве. Шли переговоры с Полом Маккартни. Шло к тому, что Нэнси Рейган, как патронесса борьбы с наркоманией в США, поприветствует нас. Слава богу, организационные заботы удалось переложить на Министерство культуры и Госконцерт: эти организации подписывали все положенные контракты – дело двинулось. Вскоре почти все было готово.
В феврале позвонил Александр Яковлев:
– Вы что, полюбили рок-музыку?
– Нет, – сказал я. – У меня от тяжелого металлического рока зубы болят. Но я не хочу быть плохим ресторанным поваром, который кормит всех исключительно тем, что любит есть сам.
– И я так, – сказал Яковлев. – Концерт этот – дело хорошее, но мы ведь можем на него и не пойти. А кто любит – пусть слушают на здоровье. Но вы должны гарантировать порядок. Если рок-молодцы разнесут стадион, спросят с вас.
– Не разнесут! – бодро пообещал я.
За две недели до намеченного концерта мне позвонил Юрий Воронов, хороший человек, временно попавший на должность заведующего отделом культуры ЦК. Он был перепуган до смерти, даже зубы щелкали.
– С кем вы согласовали рок-концерт? – прошептал он.
– С женой и редакцией, – бодро ответствовал я. – А что, правительство вникает в рок-музыку?
– Ужас! – сказал Воронов и икнул. – Концерта не будет.
Ужас начался чуть позже. С венгерской границы в редакцию звонили водители грузовиков со звуковой аппаратурой, проехавшие полмира, чтобы в срок прибыть на московский концерт. Их не пропускали. События шли совершенно бредовые; Министерство культуры согласилось выплатить огромные неустойки. Планета слетела с катушек, и никто не мог объяснить почему.
Через несколько месяцев тогдашний министр культуры Захаров сказал мне, разводя руками:
– Ну и натерпелись мы страху! Лигачев прознал про концерт и устроил страшный скандал. Он заявил, что бороться рок-музыкой против наркотиков – это все равно что проституцией бороться против венерических болезней. Нас чуть не разогнали за попытку пропустить западную музыку в центр Москвы. Вам ничего не было?
Мне ничего не было. Мне было противно.
Заметки для памяти
Начало восьмидесятых годов было страшным. Мир оказался над пропастью, увидев воочию, какие бездны распахивает перед ним ненависть и сколь гибельны эти бездны. Человечество стояло на пороге войны. Я видел это в Москве и увидел в Нью-Йорке. Со дна времен взмучивалась какая-то дрянь, осадок, отравляющий реку времени.
Тогда, в начале восьмидесятых, я увидел сжавшихся от страха американцев. И не только провинциалов, испуганных с детства, вроде моего знакомого рентгенолога; нормальные здоровые американцы пугались. Довели…
Некоторые мои американские знакомые просили звонить им только из телефонов-автоматов и не представляться. На экранах крошил красных злодеев бравый Рембо, выходила многосерийная «Америка» и односерийный «Красный рассвет» о вторжении коммунистических армий в несчастные Соединенные Штаты.
Прекрасные американские журналисты, мои приятели, писали книги о моей стране, ужасаясь несходству ее стандартов с демократическими. Я написал книгу «Лицо ненависти», мгновенный слепок тогдашней ситуации, рассказ о том, как искажены отношения великих народов, о том, что так жить нельзя. Позже, в самом конце восьмидесятых, когда мир вздохнул с облегчением, я еще раз переиздал свою книгу в Москве – портрет времени, из которого мы спаслись. Мои американские приятели-журналисты написали другие книги о нас; Гедрик Смит даже назвал свою «Новые русские».
Не думаю, что напишу когда-нибудь книгу о «новых американцах». Они все те же. Но если у времени бывают уроки, то один из главнейших в том, что ненависть надо останавливать вовремя. Надо притормаживать трусов, охваченных ненавистью и страхом одновременно. Перечитывайте старые книги – опыт преодоленной ненависти не менее важен, чем любой другой. Заглянув в бездну, человек обязан меняться.
* * *
Летом 1988 года меня пригласили на ферму в американском штате Иллинойс. Владелец фермы только что возвел большой элеватор, с крыши которого степь открывалась на множество миль. Ему не терпелось этим похвастаться, и хозяин с ходу предложил мне и двум своим соседям немедленно прокатиться на только что установленном лифте и выпить по бутылке пива на крыше элеватора.
Лифт был приделан снаружи к стене зернохранилища: рельс и по нему – самодвижущаяся кабина. Сели в кабину, нажали кнопку, поехали. Метрах в двадцати от земли, когда до крыши элеватора было уже близко, лифт дернулся и встал. Не скажу, чтобы это выглядело так уж забавно: тесная кабинка высоко над землей, дергающаяся на рельсике, недавно приваренном к стенке гигантской элеваторной бочки. Женщины, которые глядели на нас с земли, сказали, что им было страшно.
Страшно стало и мне. Но один из американцев что-то понажимал в кабинке, открыл дверь и выбрался сквозь нее на крышу лифта. Постучал там, поругался вслух по-английски. Лифт дернулся и поехал – уже с человеком на крыше. Так и добрались.
Прекрасная политическая метафора: всегда должен быть кто-то, кто рискнет над пропастью, починит лифт, и мы все двинемся вверх.
Все мы движемся в одном лифте и должны быть постоянно готовы спасать друг друга.
* * *
Открывая парламентскую сессию, Горбачев сказал, что существуют сомнения – надо ли транслировать заседания Верховного Совета по телевидению. Кем было высказано такое опасение, он не уточнил.
